48 минут, чтобы забыть. Фантом (СИ) - Побединская Виктория

Щелкнув ручкой, Ник что-то отвечает и только когда убирает руку, я могу прочитать полностью: «Разве книги не должны быть правдивыми? А иначе зачем это все? Пустые размышления о том, чего не может быть?»

«Это «Эффект бабочки». Фантастика…»

«Да знаю я… Если отправиться в прошлое и нечаянно придавить какую-нибудь бабочку, то будущее может сложиться совсем по-другому», — набрасывает Ник.

«О том и речь».

«Но разве это меняет суть правды?»

Я задумываюсь над его словами. Вдруг отчаянно тянет эту фразу записать. Как будто эмоции, переполнив душевную чашу, просят выпустить их наружу. Пару раз пощелкав ручкой, я вывожу заголовок: «Эхо и правда, которую придется забыть…»

Рука замирает.

Я вглядываюсь в пустоту разлинованной страницы, размышляя о том, что иногда самая невероятная фантастика может не просто стать явью, но и полностью изменить жизнь.

Взять хотя бы нас. То, что совершил отец, ужасно. Подло и низко. Но нет худа без добра. Теперь я не просто знаю, что такое Эхо. Ощущаю его каждой клеткой тела. Голос, мысли, душу, которую Ник на время помещает внутрь меня, заставляя смотреть на происходящее его глазами. Подмечать детали, на которые я никогда бы не обратила внимания.

Иногда это человеческие лица, номера машин, названия улиц, в иной раз — игра света в окнах домов, золотистые блики, скачущие на черепице крыш. Разница лишь в том, что Ник называет это наблюдением за местностью, а я — за красотой.

Позади шевелится Артур, упираясь в мое сидение длинными коленями. Могу поклясться, тоже не спит. Закрыв глаза и откинув голову на подголовник, слушает музыку, подрыгивая в такт ногой.

«Фрагменты воспоминаний, обрывки правды…» — вывожу я на первой странице блокнота, пытаясь дословно воспроизвести те чувства, с которых началась моя новая жизнь. Потом несколько раз перечеркиваю и пишу сверху «Осколки», понимая, именно это слово кристально чисто выражает смысл.

Острые, ранящие, как мы с Ником в самом начале пути.

Я улыбаюсь, вспоминая, как уже с первой встречи готова была забросать его упреками, претензиями и вопросами. Забавно то, как по мере знакомства менялась их суть.

Как тебя вообще можно вынести? А терпеть рядом?

Что ты замыслил? Наверняка что-то недоброе.

Почему скрываешь правду? Все слова твои ложь.

Как ты мог предать нас?

Как ты мог?

Почему ушел и не стал бороться?

Все ли с тобой в порядке?

А в порядке ли я?

Помнишь ли ты обо мне?

Потому что я начинаю вспоминать…

Я хоть раз тебе снилась?

Ведь ты снишься мне каждую ночь…

Ты скучаешь?

Потому что я скучаю…

Теперь я ощущаю себя тихим наблюдателем. Боясь спугнуть его откровенность. Мир буквально за сутки развернулся на сто восемьдесят градусов. Ник жаждет общения. Пусть и не совсем в человеческом виде. Это непривычно и странно одновременно, потому что не укладывается в привычные рамки его холодного характера.

И я задаю себе последний вопрос: может, для нас еще не все потеряно?

Ник ловит собственный взгляд в отражении, через Эхо глядя прямиком на меня. Я разрываю связь. Отворачиваюсь к окну и прижимаюсь к стеклу лбом, чтобы успокаивающий холод вытянул из головы шальные мысли.

Эхо искрит.

Как будто рядом поместили два магнита, которые тянутся друг к другу, но не могут соприкоснуться. И хочется открыть свои — его — глаза, посмотреть, как там поживает новая вселенная. Наверное, подобное ощущали астрономы, когда смогли заглянуть за пределы галактики.

Желание узнать, что Ник делает, почти равное по силе тому, как рука современного человека каждую свободную минуту тянется к смартфону, настойчиво зудит внутри. Всего лишь проверить, все ли в порядке.

Когда я снова открываю Эхо, Лавант разглядывает исколотое звездами небо. В отражении лица не видно, но можно увидеть шею, треугольный ворот пуловера, скрывающий ключицы и притягивающий взгляд. Почти гипноз. Только добровольный.

Мне кажется, что за эти недели я настолько хорошо изучила его, что могла бы нарисовать портрет даже с закрытыми глазами.

Ник снова берет газету и, прислонив к стеклу, пишет: «Опять исподтишка мной любуешься?»

«Мечтай», — ломано вывожу я, стараясь, чтобы «прозвучало» как можно грубее. А потом медленно сползаю вниз, подтягивая ноги и упираясь коленями в спинку впереди стоящего сидения.

Ник чертит в уголке улыбку и добавляет: «А не боишься? Я ведь и нарисовать через Фантом могу».

Я порываюсь написать «Рискни», но где-то на уровне подсознания срабатывает предупреждение, что мы сворачиваем на очень узкую дорожку, ведущую в такие глубокие топи, попав в которые уже нет обратного хода. И понимаю, что не хочу останавливаться.

«Провоцируешь?»

Я снова чувствую тот самый азарт, что зажигал меня в ночь, где мы во сне были вместе.

«Пытаюсь держать планку, — отвечает Ник, неожиданно добавляя: — Но становится все сложней».

К лицу приливает жар. Как у него получается вести себя так, словно ничего не изменилось, не говорить ничего особенного, но при этом точно попадать в ноты сумасшедшей мелодии, которую отбивает мое сердце?

«Кстати, ты понравилась Кларе, — пишет Ник после недолгого молчания. — А ей на самом деле мало кто нравится».

Я вижу в отражении, как, глядя в окно, он улыбается. В который раз за последние сутки, и подозреваю, сам не замечает этого. А потом снова слышу хриплый шепот тёти Артура, на ухо, на прощание: — Ты можешь считать, я не в свое дело лезу, девочка, но Ник с детства такой. Не обижайся. Либо он отдаёт всё, либо просто не обращает внимания. С ним трудно, но если человек ему дорог, он жизнь за него готов положить. Пусть мальчик и не нашей крови, но для него тоже важна la famiglia**.

— Да, парни. Знаю, — я отвела глаза в сторону, рассматривая зазубрины в дверном полотне. Легкая ладонь опустилась на мое плечо, сжав его.

— По-моему он более, чем предельно дал понять, что считает семьей и тебя.

В груди приятно тянет, когда я вспоминаю её слова и ночь, где мы были вместе. Где был Ник непривычно домашний, забавно морщащий нос и громко смеющийся. А ещё по-новому ласковый.

Я могу представить нас снова вместе в глубине таких ночей. «Может, однажды…» — думаю я, но на бумаге зачем-то оправдываюсь: «Арту не обязательно было все это выдумывать. Но ты же его знаешь».

«Конечно», — Ник скользит взглядом по часам, как бы говоря: «Уже поздно».

Два ночи.

А потом пишет короткое: «Спи, Веснушка».

«Спокойной но…» — хочу написать я, но слова растворяются в паутине Эхо. Широко раскрыв глаза, я замираю, глядя на кончик собственной ручки, где прямо на колпачке, расправив рыжие крылышки, сидит бабочка. Это невозможно!

Приподнимаю руку, подставляя пальцы как жердочку, на которую она сможет перепрыгнуть, но когда прикасаюсь, пальцы проходят сквозь.

Иллюзия. Но настолько реалистичная, что перехватывает дыхание.

А потом ещё несколько десятков таких же, огненно-рыжих мотыльков взмывает вверх по салону. Только никто их не видит. Люди продолжают спать. Кто-то читает, кто-то глядит в окно, и лишь для меня автобус полыхает кострами оранжевых крыльев.

Ник оборачивается. Наверняка хочет видеть мое лицо, и уголок его губ дергается, превращаясь в знакомую довольную усмешку.

— Вот что такое настоящий эффект бабочки, — произносит он. Между рядами слишком большое расстояние, чтобы услышать, но я понимаю.

И молчание снова опускается между нами. Только теперь чем-то волнующим и томным.

-

* — «Эффект бабочки» Джеймс Сваллоу. ** — "семья" итал.

Глава 12. Красный

«Ник, тут полный…» Дальше я не читаю, протягивая телефон обратно, потому что где «этот самый» и «какой именно» не уточняется. Может, пробки на дорогах, предполагаю я, попутно думая, что лучше бы Джесс сам позвонил и рассказал, что происходит, чем слал столь емкие сообщения брату.