Хилари Норман - Клянусь, что исполню...

– Питер с Кэри собираются поселиться в западном крыле, – внезапно сказал Джим, и его глаза на фоне солнечных лучей стали почти черными. – Майкл рассказал, пока жарил бифштексы. Ему ужасно неловко. Но в конце концов, этот дом принадлежит Питеру точно так же, как Майклу или мне. Поэтому ничего не попишешь.

Оливия помолчала с минуту, потом еле слышно произнесла:

– Черт с ними с обоими.

– Черт с ними.

Она пристально взглянула на него:

– Не говори, что ты их простил.

Он ответил не сразу, долго вглядываясь в Роузклифф, и только минуту спустя перевел взгляд на нее.

– Нет, – ответил он. – Просто начинаю привыкать.

– Хорошо, – сказала Оливия. – Ей-богу, уже неплохо.

– Куда уж лучше.

Она еще с минуту вглядывалась в его лицо, не в силах выразить бурю чувств, внезапно охвативших ее.

– Давай наперегонки! – воскликнула вдруг она.

– Нельзя, – покачал головой Джим. – Тропа слишком бугристая.

– Ничего, упадешь на меня, будет мягче.

Перед глазами Джима вдруг вспыхнула тягостная картина – его жена в объятиях его брата.

– На что спорим? – откликнулся он.

– Последний платит вечером за ужин в «Брейкерсе», – с ходу придумала Оливия.

– Идет, – согласился Джим и выпрямился в седле.

– На счет «три», – сказала Оливия. – Считай.

Джим улыбнулся:

– Раз…

Оба нагнулись к рулям.

– Два…

Когда это случилось, она просто дурачилась. Оба заранее знали, что гонки на таких ветхих, расшатанных велосипедах – затея нелепая, и все-таки изо всех сил крутили педали. Скорость удавалось выжать небольшую, зато нахохотались они от души. Оливия и затеяла эти гонки только ради того, чтобы заставить Джима выбросить из головы Питера и Кэри. А заодно и для того, чтобы самой выбросить из головы Джима. Она внезапно остановилась и вместе с велосипедом вскарабкалась на невысокую стену. Джим заорал, чтобы она не валяла дурака, – там очень опасно, но Оливия знала, что делает, – она всегда знала, что делает, – и покатила. Стена казалась достаточно широкой, если ехать строго по прямой. Оливия яростно налегла на педали, и Джим, на тропе, изо всех сил старался не отстать.

Когда до «Брейкерса» оставалась всего сотня ярдов, она упала.

Джим видел, как это произошло, и все-таки это было словно во сне. Внезапно она вильнула влево, выпрямила велосипед, и потом ее правая нога словно прилипла к педали. Он не понимал, что случилось, наверное, шнурок застрял или ботинок, только она вдруг вскрикнула, испуганно, тревожно, как подбитая птица, потом вместе с велосипедом медленно наклонилась куда-то вправо и исчезла.

Он видел все это, но не верил своим глазам. Потом услышал ее пронзительный крик и нажал на тормоза так, что они взвизгнули. Велосипед остановился – казалось, все происходит ужасно медленно, хотя на самом деле прошли считанные секунды – и с грохотом упал на траву; он услышал отчаянный вопль и не сразу понял, что это кричит он сам.

– Оливия!

Взбираясь на стену, он мысленным взором видел, как она лежит там, у подножия, – в крови, без сознания, со сломанными ногами или…

Наконец он добрался до края стены и заставил себя посмотреть вниз.

Она лежала на гладкой, омытой дождями скале всего в футах в восьми или девяти от подножия стены. Лежала неподвижно, лицом вниз, подогнув под себя правую ногу и закинув левую руку за голову. Велосипед придавил ее сверху. Оливия не двигалась.

Сердце у Джима замерло в груди.

– Оливия. – Из горла вырвался еле слышный хрип. Он прокашлялся. – Оливия.

Она по-прежнему не шевелилась. Он не видел ее лица.

– Оливия!

– Да… спустись… же… наконец… сюда…

Голос ее был на удивление спокоен и ровен, она четко выговаривала каждое слово, словно отделяла их черточками одно от другого.

С колотящимся сердцем Джим вгляделся:

– Ты цела?

Ветер снова донес ее голос. Эта знакомая, низкая хрипотца была для него как дождь в пустыне, как манна небесная, как острый ноготь на недосягаемой зудящей болячке.

– Нет, Джим, – проговорила Оливия. – Я отнюдь не цела. – Она помолчала. – Я не погибла, ничего серьезного не сломала, но все-таки нельзя сказать, что я абсолютно цела. – Она снова помолчала. – Уловил? – Вопрос прозвучал язвительно.

– Уловил, – радостно улыбнулся он.

– Так спустишься ты наконец или будем ждать, пока я тут, под велосипедом, корни пущу?

Джим стал спускаться, держась за водосточную трубу. Он спускался осторожно, сдерживая нетерпение, потому что знал – стоит ему тоже упасть, и он ничем не сумеет помочь Оливии. Наконец он очутился возле нее.

– Можно я уберу велосипед? – спросил он, опасаясь сделать ей больно.

– Нет, мне ужасно нравится валяться под ним, – ответила она.

– Твой правый ботинок зацепился за спицу, – сообщил он.

– Это ты мне рассказываешь? – откликнулась она.

Он принялся выпутывать шнурок, но вдруг остановился.

– В чем дело? – спросила она.

– Значит, ты действительно хочешь, чтобы я тебе помог?

– Конечно, Джимми.

– Помнишь, кто придумал отправиться кататься на велосипедах?

– Я, Джимми.

– А помнишь, кто придумал устроить гонки?

– Я.

– А помнишь, кто решил, что ему море по колено, и взгромоздился на стену, хотя кое-кто просил не валять дурака?

Прошла секунда-другая. Где-то выше по склону, на тропе, шли, разговаривая, люди. Над головой с криками кружили чайки.

– Джимми!

– Да, Оливия.

– Очень тебя прошу, будь добр, помоги мне, пожалуйста. – Теперь ее голос звучал нежно, жалобно, мягко – словом, совсем не так, как обычно. – Мне очень хочется попробовать, сумею ли я встать на ноги.

– Мне показалось, ты говорила, что не ранена. – Он снова встревожился, торопливо развязал шнурок и снял ботинок. – Где болит? – Он осторожно поднял велосипед и отставил в сторону.

Оливия медленно села, согнула, одну за другой, сначала руки, потом ноги, осторожно покрутила головой.

– Кажется, нигде не болит. – Она улыбнулась. – Ну и испуганный у тебя вид.

– Я и впрямь испугался не на шутку. – Он сел возле нее. – У тебя грязь на лице.

– Вытри, пожалуйста, – попросила она.

И опять-таки он не мог понять, как это случилось, точно так же, как перед этим не заметил, как она упала со стены. Он чувствовал себя непривычно отстраненным, словно все это происходит не с ним. Он склонился над Оливией и вдруг увидел у нее на левой щеке царапину, увидел, что она кровоточит, и где-то глубоко внутри ожило, зашевелилось чувство, о котором он сам не догадывался – искренне верил, что не догадывается. Он не стал вытирать ей щеку, не сказал, что у нее идет кровь, не помог ей подняться на ноги и не повел обратно по тропе. Вместо этого он ее поцеловал. Не в щеку, не в лоб и не в волосы, как тысячи раз целовал прежде. А в губы. Прямо в ее полные, мягкие, удивленно приоткрытые губы.