Знаки внимания - Тамара Шатохина
— Я вожу машину с двенадцати лет. Папа считал меня слишком замкнутой и старался увлечь вождением и так расшевелить. С его связями… вполне легальные занятия в автошколе, потом автодром, в шестнадцать — даже гонки на отечественной механике. Может, вы помните их? Я участвовала.
— Вам повезло, что я не ваш отец, — оживляется Виктор Степанович.
— Мой отец был уверен, что я справлюсь и не ставил целью победу, просто — участие. Перед гонками мы с ним до сантиметра изучили трассу. Я прошла аккуратно и пришла не последней.
— Я знаю о вашем водительском стаже. И о перерыве в четыре года во время учебы. И понимаю, что наработанный навык такого рода очень быстро восстанавливается. Больше того, могу успокоить вас — вы действовали единственно правильно на тот момент. Столкновение чуть дальше над обрывом не привело бы к сваливанию в овраг, частые столбики не дали бы. Но ваши увечья, учитывая привычку отключать подушку, были бы несравнимы. А до… там была возможность уйти вправо на секунды раньше — вниз по сравнительно пологому склону. Но, учитывая скорость, вы не успели бы погасить инерцию и все равно влетели бы в овраг, резкое торможение ничего не дало бы — там сырой глинистый грунт. У этой машины короткая база… она неустойчива, ее занесло бы при резком торможении и опять с переворотом, а при этом особенно высок риск возгорания. Это только в кино машины горят, просто столкнувшись…. Кто еще, кроме вашей СБ и следствия сейчас, знает о вашем водительском опыте? — вернулся он к вопросам.
— Не знаю. Никто, наверное.
— Даже ваш жених? — удивляется следователь.
— А при чем тут жених? Он недоволен моей манерой вождения и считает ее слишком рискованной и дерганной.
— Жесткой, — уточняет мужчина.
— Уверенной, — не соглашаюсь я.
Мы еще немного общаемся на отвлеченные темы, и он уходит. Понятно, что никого они не найдут. Я решу этот вопрос сама. О своих подозрениях я не скажу никогда и никому. Во-первых, если они оправданы, то я знаю что нужно сделать, чтобы покушения прекратились. А во-вторых… такого рода мысли нельзя озвучивать, потому что если они ошибочны, я смертельно оскорблю невиновного человека. Пока это только мысли, но затянувшуюся эпопею с маркой пора завершать, по любому все дело в ней.
Добраться до марки можно только тогда, когда ее достанут из ячейки — я этого не делала уже несколько лет, а до этого ее вообще никто не нашел бы. Ошибкой, скорее всего, стало то, что я сунула ее в банк. Кто-то увидел и понял, или уже был в курсе дела до этого…, я не знаю, не могу этого знать. Но если меня не станет…, до чего им тогда будет — моим родным? А не добьются результата моей смертью — тогда папиной. Марка все равно рано или поздно выползла бы на свет, стала бы доступна, так или иначе. Но тех, кто так срочно занялся мною, могло что-то подтолкнуть — заказ на марку или резко повысившаяся цена. Нельзя было обсуждать по телефону такие вещи, нельзя было делать конкретные запросы в интернет. В общем… я окончательно решилась — нужно избавляться от «Маврикия», иначе… даже если не убьют, то сойду с ума от подозрений. Как это сделать? Варианты от отдать, до уничтожить, но они есть.
А ту мысль, что подкинул мне следователь, нужно обдумать — в СБ знали о том, что я довольно опытный водитель? И что тут такого, что это значит? Сейчас голова не варит… бесполезно даже пытаться напрягать проклятые извилины, они отказываются работать.
Глава 20
Я считала, что вполне адекватна во всех вопросах кроме тех, которые связаны с Георгием Страшным. В остальном как будто вела себя и рассуждала, как разумный взрослый человек. Но оказалось, что не совсем так. Были и еще люди, способные вывести меня из состояния равновесия.
Через пару дней после того, как я познакомилась с Одеттой, позвонила мама. Перед этим мы с ней все так же регулярно обменивались несколькими словами пару раз в месяц. А тогда она сказала, что сейчас находится здесь — в нашем городе.
— Можно я подъеду к вам, Катя? Я очень хочу увидеть тебя, — просила она. А я вспомнила, что творилось в нашем доме в тот день, когда она уходила окончательно. То, что делалось с папой… серое лицо бабушки, свой ступор — полную бесчувственность. Мне было до такой степени все равно на нее… только тупой страх за папу. И почему-то я совсем не боялась за бабушку. Когда кому-то в семье было плохо, всегда выручала она — поддерживала морально, лечила, колола, готовила, помогала. Как-то даже не приходило в голову, что помощь неожиданно может понадобиться именно ей. Я совсем не ожидала, что это ее увезут на скорой с сердечным приступом. И что папа так сильно испугается за нее, что частично вынырнет из своего отчаянья и возьмет себя в руки. Я очень хорошо помнила тот день, а потому ответила честно:
— Бабушка не пустит тебя в свой дом, мама. Если хочешь, давай встретимся в кафе.
Она ждала меня на улице — такая же собранная, отстраненная внешне, как и почти всегда. Сильно похудевшая, в незнакомой красивой шубке по колено и с капюшоном, с гладко зачесанными и собранными в узел на затылке роскошными каштановыми волосами, на высоких каблуках… мы оказались одного роста, когда я подошла. Мои метр семьдесят и ее метр шестьдесят уровнялись этими каблуками.
— Катя… ты стала такой взрослой… Зачем ты обрезала косу, ты же так любила ее? — протянула она руку к моим волосам, а я дернулась в сторону. Совершенно нечаянная, неконтролируемая реакция — как будто ушла от чего-то опасного, от того что может причинить боль, как нож или бритва. Я не хотела обижать ее но, конечно же, обидела. Она прикусила губу, но улыбнулась — у мамы всегда была железная выдержка. Это папа был легким в общении, очень эмоциональным человеком и, наверное — чувствительным романтиком, а она — очень рассудочной и сдержанной. Мы никогда не бегали и не бесились с ней так, как с ним. В самом раннем детстве я не висела на ней мартышкой, зацеловывая щеки, как на папе. Хотя и сказать, что она не любила меня, я тоже не могла бы — это не было бы правдой. Ее забота обо мне и доброе отношение были сдержанными, но они всегда были.
Я думала
