И солнце взойдет (СИ) - О&#39

Сев на кровати, он попробовал привести в порядок волосы, запустив туда чуть дрожавшую пятерню, но тут его резко качнуло. Действуя больше инстинктами, чем разумом, Рене кинулась, чтобы подхватить начавшее заваливаться тяжелое тело, но ее грубо отшвырнули. Наверняка нечаянно, но толчок вышел настолько сильным, что Рене отлетела почти к стене, где спиной натолкнулась на стойку с реанимационным оборудованием. Больно врезавшись в угол установки, она попыталась было подхватить зашатавшийся от удара дорогущий дефибриллятор, но не удержала, и тот с грохотом рухнул на пол.

Повисла испуганная тишина, покуда оба в отсеке тупо пялились на разлетевшиеся пластиковыми осколками электроды. Наконец, Рене выпрямилась и перевела дыхание. Ладно. Количество травм превысило число отработанных дней, а значит, к весне она попросту здесь убьется. Подумаешь… Какие мелочи. Точно такая же незначительность, как та самая безвозмездная помощь — причина, по которой Рене ушла в медицину. Но Лангу неоткуда было об этом знать.

— Решила побыть святой? — тем временем низко и глухо спросил он. — Никому не нужна твоя блаженность, так что прекрати впутывать других в свое лживое милосердие. Здесь не Квебек, и никто не будет падать перед тобой ниц. Но если так хочется засветить над головой нимб, то выйди на улицу, напяль терновый венец и истеки где-нибудь кровью во имя вселенской любви и всепрощения. Хотя бы избавишь меня от своей проблемы.

Это стало последней каплей, которая переполнила огромную чашу обиды.

— Так, по-вашему, мне следовало бросить вас захлебываться собственной рвотой? — едва слышно спросила Рене, чувствуя, как сдавливает горло. Ну почему, что бы она ни делала, так его раздражает? А ведь она искренне и бескорыстно хотела, если не подружиться, то хотя бы заслужить капельку уважения от доктора Ланга. Но, видимо, это было так же невыполнимо, как накормить всех голодных и согреть всех замерзших.

— Тебе следовало привести медсестру, а самой идти заниматься работой! — прорычал он и наконец-то сумел подняться, а Рене не выдержала.

— Чтобы вся больница была в курсе, как отвратительно напился глава отделения? О, я бы с удовольствием убралась отсюда куда подальше, — воскликнула она, отталкивая прочь загромыхавшую стойку с оборудованием. — Потому что воняет от вас просто отвратительно. Но, к моему большому сожалению, вы по-прежнему мой наставник!

— Напомню, я не звал тебя быть моим резидентом! — повысил голос Ланг. Он явно все быстрее приходил в себя, потому что неожиданно гибко потянулся, хрустнул суставами, а потом в два легких, незаметно быстрых шага очутился рядом с Рене. Близко. Пожалуй, даже слишком, потому что снова повел носом, и резко наклонился к ее лицу. — И кстати, кто бы говорил про вонь.

— Что? — Она растерянно моргнула. А Ланг наклонился еще ближе, шумно втянул воздух и процедил:

— От тебя за километр несет духами. О каких операциях вообще может идти речь, если за все эти годы ты так и не выучила базовых правил?

— Но…

Рене ничего не понимала. Духи? Какие к черту духи? Она знала правила! Но Ланг, похоже, не хотел разбираться. Вместо этого, он больно ткнул в нее тем самым справочником, который Рене читала днем, а потом процедил:

— Никаких операций. Никаких пациентов. Никаких осмотров. Будешь переписывать мне главу за главой и зачитывать наизусть перед всеми на утренней планерке, пока не выучишь каждый пункт допустимого поведения. Заодно повторишь, что значит фраза хирурга: «Я сам!» Если не будешь ошибаться и лениться, то как раз до конца года управишься.

Рене открыла рот, затем резко захлопнула и сглотнула. Это унизительно. О господи! Обидно настолько, что даже не верилось в происходящее. Но твердый корешок книги, который настойчиво упирался в живот, дал ясно понять — Ланг не шутит. О нет, он серьезен настолько, что действительно воплотит безумное обещание. Об этом кричал его презрительный взгляд, кривая усмешка и чуть приподнятые в святой наивности брови. И поняв все это, Рене со всей силы прикусила язык в обреченной попытке не разреветься, вырвала из рук наставника книгу и бросилась прочь. Она бежала так быстро, что едва не столкнулась с возникшим на пороге «отстойника» Фюрстом. Тот было улыбнулся летевшей на него Рене, но едва успел отскочить, когда, почти оттолкнув его плечом, она выбежала в коридор. И в коридоре, уже дав волю слезам, все-таки услышала донесшийся из смотровой удивленный вопрос:

— Was ist hier los?

— Lernprozeß.[27]

И пусть Рене не поняла ни слова из сказанного, но голос доктора Ланга сочился таким ядом самодовольства, что захотелось кричать.

Глава 10

По мнению многих, осень в Канаде по праву считалась самым подходящим временем года, чтобы навсегда влюбиться в эту страну. К октябрю яркость листвы достигала своего апогея и вспыхивала посреди каменных улиц на красных сахарных кленах. Тогда же заканчивались затяжные дожди, и чистое небо сливалось с трепещущими на ветру флагами. Белые лилии и белые облака, синее поле и синее небо. Осень пахла прогретой брусчаткой, ладаном из десятков церквей, а еще медовой поливкой с горячего бэйгла. Однако все это — осенние красоты старого Монреаля, деловая суета подземного города и даже домашняя круговерть — проходило где-то вдали от Рене Роше.

Две недели, что последовали за великим исходом из пропахшего рвотой «отстойника», обернулись настоящим кошмаром. И дело вовсе не в первых контрольных тестах, на которые, между прочим, еще предстояло где-то найти деньги. Все усложнялось одним чертовым фактом — Ланг исполнил угрозу. Ленивым жестом бледной руки он выставил Рене на посмешище перед своим отделением и заставил зачитывать главы из справочника. Легко и естественно, как и все, что делал наставник, в первое же утро Ланг мягко толкнул в спину, и Рене очутилась посреди ординаторской с дурацким конспектом в руках. Нет, она, конечно, готовилась, однако надеялась, что все окажется шуткой, дурным чувством юмора не совсем трезвого человека. Но, похоже, своей излишней старательностью сделала хуже. И это было так унизительно! Даже больше, чем слово «ШЛЮХА», что появилось на шкафчике после знаменательного возвращения из скорой. Теперь оно чернело огромными буквами поверх прочих каракулей и резко выделялось для каждого, кто входил в гулкую раздевалку.

После такого, конечно, никто не стал спрашивать доктора Ланга, кому нужны скучные чтения справочника. И уж, тем более, ни один из коллег не попытался вступиться за смущенного резидента. Да и зачем это им? Своим решением поквитаться Ланг, очевидно, дал шутникам полную свободу для издевательств, чем те и пользовались. Она пыталась поспорить и даже ругалась, но неизменно изо дня в день натыкалась на повернувшуюся к ней спину наставника и холодно брошенное: «Завтра в семь, Роше». И будто бы она могла об этом забыть! Так что Рене чувствовала на себе взгляды. Спиной и плечами, горящими от стыда щеками и кончиками ушей ощущала копившееся раздражение, пока ровным голосом зачитывала никому не нужную чушь. Доктора Энтони К. Ланга здесь не любили, но она, похоже, умудрилась выйти на новый уровень общей неприязни к себе. Однако во время ее «выступлений» в комнате царила абсолютная тишина, которую не смели нарушать даже Хелен с Клэр. Впрочем, невольное получасовое молчание коллеги компенсировали немного позже — разговорами в коридорах и палатах больницы. Рене не раз слышала нарочито громкие обсуждения ее платьев в «детский цветочек», «глупых вишенок» и, конечно же, шрама. А еще находила записки. Разные. Их просовывали в дверь шкафчика, но были ли там угрозы, а может, просто банальные оскорбления — она не знала. Рене немедленно выбрасывала их в стоявшее рядом ведро. Опыт университета подсказывал, что там не будет ничего интересного. Рано или поздно всем надоест, а вслед за тем ко всем вернется привычная скука.

Однако Рене научилась находить что-то хорошее даже в позорных утренних чтениях. Например, чудесный рассвет. Когда бы еще она любовалась медленно восходящим над городом солнцем, если не в эти дурацкие полчаса? Рене смотрела, как алеют воды Лаврентия, на крыши домов и портовые краны. Она жмурилась на чуть зеленоватое небо, считала своды мостов и надеялась, что это поможет не растерять за чувством обиды желание и дальше идти по извилистой долгой дорожке. Мечта жива, и Рене не позволит ее растоптать. Она станет нейрохирургом хотя бы в память о Чарльзе Хэмилтоне. Пусть не сейчас, немного позже, надо только потерпеть. А потому никому не положено было знать, чего это действительно стоило. Что спала Рене по три или четыре часа; что тайком помогала студентам; что дни напролет разминала зудящие без привычной работы пальцы; что каждое утро приходила чуть раньше и заваривала крепкий кофе, который обязательно наливал себе доктор Ланг. Что с риском быть пойманной тайком сбегала в операционные, где смотрела… смотрела… смотрела на работу наставника. И совсем Рене не хотела казаться лучше, чем есть, не строила жертву, не давила на жалость. Она молчала и просто оставалась собой.