Вера Ветковская - Танец семи покрывал
— Охра светлая, охра золотистая, сиена натуральная, сиена жженая, умбра, марс коричневый…
— Спасибо; кадмий красный, стронциановая желтая, изумрудно-зеленая, кобальт зеленый светлый, окись хрома, ультрамарин, краплак средний, кость жженая… Артист перед выходом на сцену настраивается с помощью грима перед зеркалом, а я твержу про себя эти волшебные слова. Их можно положить на шум прибоя, как гекзаметр.
На другой день Стася набросала сперва углем, а потом кистью эскиз. Кисть позволяла делать тоновый подмалевок светотени.
— Так что это будет? — не утерпел Переверзев.
— Натюрморт.
— Так я тебе и поверил.
Стася умброй прописала теневые части «натюрморта», набросала структурную форму предметов-растений, уточнила композицию.
Теперь кое-какие смутные догадки относительно сюжета полотна появились у Павла, но, чтобы Стася не выжила его прежде времени из мастерской, он затаился в углу как модель.
Пошли в ход жидкие краски, наметился цветовой подмалевок. Стася пока не вдавалась в детали, искала большие цветовые отношения.
Наконец по прозрачному подмалевку она принялась прописывать освещение и полутеневые места форм. Освещенные — корпусно, плотно, пастозными мазками с применением белил, тени — легкими прозрачными красками. Но перед тем как приступить к нюансировке, она все же вспомнила о присутствии Павла:
— Ступай, Павел. Дальше я пойду одна.
Он был вынужден спуститься вниз, испытывая зависть к Стефу, чье присутствие в мансарде не мешало Стасе.
Внизу на кухне Марианна готовила плов.
— Что, спровадила? — спросила она.
— Боюсь, на этот раз Стася затевает нечто сверхвеликое, — почтительно произнес Павел.
— Как раз ты-то этого не боишься, — пробормотала Марианна, оборачиваясь к нему. — Ой, какой лохматый! Нагни голову, я приглажу тебе волосы. Ты-то не боишься ее дара, а вот Чон…
Переверзев резко выпрямился, не дав пригладить свою шевелюру.
— Не надо так, Марьяша. Не надо так о Чоне. Он любит Стасю. Если б он ее не любил, я… я не знаю, что бы ему сделал…
— Любит, — равнодушно согласилась Марианна. — Но согласись, ее дар — огромное искушение для мужчины. Мало кто способен простить женщине ее дар. Вот ты — можешь.
— У каждого свои искушения, — молвил Переверзев.
— А я придумала кое-что, чтобы ты не поддался искушению, Павлик. Озеровская, певица, строит себе дачу по какому-то особому проекту в Родниках по Курской дороге. Она ищет для строительных работ честного, трезвого бригадира. Я уже порекомендовала ей тебя, Павлик. Чон вот-вот приедет, поезжай, Павлик, в эти самые Родники, не искушай судьбу.
Переверзев тяжело вздохнул:
— Что, неужели так заметно?..
— Шила в мешке не утаишь. Езжай с богом. И так голова кругом. Тут еще Стефан с этой Зарой… Она тоже скоро приедет…
— Тебе она не нравится? — помолчав, спросил Переверзев.
— И тебе она не нравится, — ответила Марианна.
Спустя две недели в девятом часу утра стукнула калитка.
Чон прошел в сад, запрокинул голову, глядя на веранду второго этажа.
Стеф сидел спиной к саду; голова его была окутана дымом сигареты.
Чон вытащил из кармана монетку и запустил ею в Стефа. Тот подскочил, обернулся, увидев Чона, просиял и открыл было рот, но Павел приложил палец к губам.
Он взял стремянку, стоявшую под вишней, обобранной перед отъездом в Родники Переверзевым, приставил ее к стене и вскарабкался на веранду.
Стася не слышала его шагов. В своем широком сарафане, запачканном краской, она стояла перед холстом с масленкой в одной руке и бутылочкой дамарного лака в другой.
Чон подошел ближе — и тогда увидел картину.
И он как будто выпал из реальности, позабыл про Стасю, про себя самого…
«Увидел» — в значении узнал, как узнают иногда незнакомую девушку, лицо которой жило в глубинах твоей памяти всегда.
Картина, написанная Стасей, принадлежала к шедеврам, которые словно вечно существуют в природе, но они невидимы до тех пор, пока не придет художник, которого позовет именно эта картина. Да, некоторые творения гениев как будто спускаются с небес, когда приходит их время, — а их творцы со своею неудачной судьбой, непризнанные, растерянно стоят в стороне…
Картина представляла собою колесо обозрения, на котором любят кататься дети, сплошь увитое цветами и обрамленное знаками зодиака, под которыми они восстают из земли. Нижняя часть колеса была оплетена мартовскими цветами — багульником, подснежником, дремотной фиалкой, дальше шли апрельские мать-и-мачеха, ландыш, незабудка, на стыке Овена и Близнецов расцветали жасмин и сирень, акация, кукушкины слезки, васильки, цикорий, ромашка, пион — все это перепадало Раку, добавлявшему в этот пир цветов настурцию, бархотку, колокольчик, календулу, розу; наверху из созвездия Льва, как из рога изобилия, сыпались гладиолусы, астры, орхидеи, лилии, тигровые и речные, кувшинки; Дева добавляла к ним лотос; внизу, в садах Скорпиона и Стрельца, распускались белоснежные хризантемы, декабрьская вьюга приносила морозоустойчивые гвоздики, и Козерог добавлял к ним морозные лилии, украшающие окна наших теплых жилищ…
Чон очнулся. Он забыл, что они со Стасей давно не виделись.
Он не помнил, что она — его жена.
С бешено колотящимся сердцем он всматривался в краски, которыми Стася написала иней на стекле, недоумевая, как ей удалось добиться эффекта теплой голубизны…
— Ты лессировку делала ультрамарином?
— Как ты догадался? — спросила Стася.
Стыд обжег сердце Чона. Он понял, что означал этот ее машинальный ответ — Стася всегда ощущала его рядом с собою. Она отозвалась как будто на свой внутренний голос.
Стыд стиснул его горло. Он ничего не мог поделать с собой. Это была боль, это была зависть.
— Мелкие комочки видны, — ответил он хриплым голосом.
— Значит, плохо флейцем прошлась, — задумчиво произнесла Стася — и вдруг, вжав голову в плечи, стала медленно оборачиваться.
Она побледнела, масленка выпала из ее рук.
С криком Стася бросилась Чону на шею, покрывая его лицо быстрыми, детскими поцелуями.
Чон крепко, изо всех сил обнимал ее, зарывшись в ее волосы.
Но сквозь них он видел картину.
В глаза вливалась небесная красота, в слух — музыка сфер, а сердце никак не могло вытолкнуть наружу тяжелый, черный сгусток, никак не могло, никак.
Глава 23
Янтарь Балтии
«Ничто так не способствует успеху как успех», — любил говаривать Юрий Лобов, и Зара на личном опыте убедилась, что это — святая истина.
