Руфь Уолкер - Мара
— У тебя под челюстью уже проступил синяк, — заметил Джоко. Он слез с кресла, достал из одного из ящиков баночку с гримом и протянул Маре. — Можешь взять ее себе. Будешь замазывать? Господи, почему ты такая светлокожая? Ведь большинство цыган смуглые как черти.
— Мой отец был гаджо, моряком, — объяснила Мара. — Мать сбежала с ним, а когда он ее бросил, вернулась в кумпанию.
— И с тех пор, наверное, стала изгоем? Я вообще удивляюсь, как они приняли ее назад.
— Она была прекрасной гадалкой. Но в таборе обращались с ней ужасно… — В голосе Мары зазвенели слезы. — Когда она умерла от воспаления легких, они выкопали в картофельном поле глубокую яму и там ее похоронили. Говорили, что она недостойна лежать на кладбище.
— И поэтому ты сбежала?
— Нет, они сами выставили меня. Яддо, мой дед, страшно разозлился, когда я сказала, что не выйду замуж за старика, которому они хотели отдать меня в жены. Они избили меня и бросили голую в канаву.
Джоко грустно присвистнул.
— И что было потом?
— Меня подобрал один мужчина. Они с женой держали «Эликсир-шоу». Я танцевала у них. К Горасу — так звали моего хозяина — приехал однажды приятель. Он-то и рассказал мне про мистера Сэма и его цирк. И я села в автобус до Таллахасси, а потом добралась на попутных.
— Значит, когда ты пришла сюда, у тебя совсем не было денег? Но ведь, по правилам цирка, первое жалованье тебе выплатят только через три недели! Это сделано для того, чтобы новички не убегали, прикарманив денежки.
— У меня есть деньги. Я прекрасно доживу до первого жалованья.
— Я знаю, ты сильная. А сильные люди все преодолевают. Только не повторяй своих ошибок…
— Не буду, — только и ответила Мара.
Джоко протянул ей блузку.
— Вот, принимай работу. Надеюсь, твои курицы-соседки ничего не заметят. Одевайся, а я пока сварю нам по чашечке кофе. — Он поднялся. — А о Лео забудь. Если этот подонок начнет к тебе еще приставать, обратись ко мне. Я сумею поставить его на место.
Он так походил на самоуверенного маленького мальчика, что Мара не могла сдержать улыбки. Ей не верилось, что лилипут Джоко справится с таким здоровяком, как Лео. Маре все еще казалось, что и она, и клоун в опасности.
11
Мара долго лежала на своей полке и все никак не могла заснуть. Она испытывала неудержимое желание помыться — смыть не только грязь, но и неприятные воспоминания, связанные с близостью Лео… Послышался какой-то легкий шум, словно кто-то вошел в спальню — впрочем, может быть, это всего-навсего скрипнула дверь… И все же она не могла избавиться от мысли, что в их барак кто-то прокрался.
Мара понимала, что ее страх не имеет под собой веских оснований. Лео никогда не придет ночью искать ее среди других девушек. Но за Джоко она очень волновалась. Хотя он был уверен, что ему не грозит никакая опасность, Мара как раз была убеждена в обратном — она знала, что Лео может здорово покалечить Джоко, а если уж очень разозлится, то даже и ножом пырнет.
Теперь-то Мара знала, какой Лео подонок. Мара помялась себе, что отомстит ему… ой, неужели она снова стала мыслить как цыганка? Может, Лео вполне удовлетворен той болью и тем унижением, которому ее подверг… В конце концов, он уже успел изнасиловать ее, когда появился Джоко!
На следующее утро, сидя за столом с остальными танцовщицами и вяло ковыряя еду, Мара заметила, как в столовую вошел Лео. С ним была Даниэль Дюбуа, французская наездница, маленькая темноволосая женщина с огромными блестящими глазами. Лео сделал вид, что не замечает Мару, и занял за столом свое обычное место. Его соседка болтала, не умолкая, но он ничего не отвечал ей и пил кофе.
Лео не смотрел ни в сторону Мары, ни в сторону Джоко, и девушка немного успокоилась. Кажется, Джоко оказался прав. Происшествие, каким бы болезненным и унизительным оно ни было, уже позади. И все же почему при воспоминании о вчерашнем ей становилось не по себе?
К счастью, у Мары оставалось теперь совсем мало времени для грустных мыслей и беспокойства: гимнастика оказалась, как и предсказывал Лео, делом совсем не легким и отнимала почти все ее силы. К ее удивлению, девушки в гимнастической группе держались значительно дружелюбнее, нежели танцовщицы из кордебалета. Может, потому, что Мара не являлась для них достойной соперницей?
Одна из них, худенькая блондинка с соломенного цвета волосами, которую звали Кланки, изо всех сил старалась помочь Маре освоить новые упражнения. Мара была поражена таким отношением к себе со стороны почти незнакомого человека.
Она тренировалась и самостоятельно, как только находились время и свободные снаряды. У большинства артистов имелись свои собственные снаряды, но гимнасток ими обеспечивал цирк. И обрадовалась Мара, когда Кэл Армор сказала ей: «Да, Мара, ты делаешь успехи!» Это означало, что у Мары есть все шансы не вылететь из гимнастической группы.
Пока что Мара получала от цирка только койку и талончики на еду. Она ни разу не пропустила ни одного завтрака, обеда или ужина. Но когда одна из рыбных лавок в Орландо организовала для цирка традиционное угощение копченой кефалью, Мара предпочла остаться «дома» и порепетировать — несмотря на то, что ее имя было в списке приглашенных. С одной стороны, ей не хотелось терять время на поездку, а с другой — она просто не знала, что сказать в присутствии этих самоуверенных женщин-гаджо — коротко подстриженных, в красивых летних платьях. В глубине души она страшно завидовала их телесного цвета шелковым чулкам и крепдешиновым комбинациям, хотя у нее и зародились некоторые подозрения насчет того, на какие денежки они покупали все это. Но теперь, когда Мара сама продала себя Лео за несколько уроков на трапеции, она уже не так сильно их осуждала.
Кто скрашивал ее беспокойное существование, так это Джоко. Его насмешки, остроумные замечания и шутки всегда заставляли Мару улыбнуться. К счастью, он никогда больше не заговаривал с ней о Лео. Маре хотелось поскорее забыть о том плотском влечении, которое она почувствовала к этому мерзкому человеку. И очень часто она жалела, что рассказала Джоко всю правду об этом.
Иногда она обедала вместе с Джоко, но чаще всего — с девушками из своей гимнастической группы. Последнее было для Мары тяжелым испытанием. Мара никогда в жизни не дружила с женщинами — начиная с собственных двоюродных сестер. И теперь она тоже по большей части молчала, покуда девушки трещали о кинозвездах и последних капризах моды — ей они старательно следовали, — о песнях, которых Мара никогда не слышала, о фильмах, которых Мара не видела, и бесконечно много — о мужчинах.
