Энн Харрел - Огонь Менестреля
Он лениво прошел за добавкой, еще раз наполнил свою чашку и направился обратно в отдел.
На его столе звонил телефон. Он снял трубку.
— Да.
— О, я вас застала.
Он сразу узнал этот плавный голос и плюхнулся в кресло.
— Мне называть вас Джулианой или Д. Д.?
— Обычно меня называют мисс Фолл.
— Все еще сердимся, а?
— Это не относится к делу. Почему вы не сказали мне, что Рахель Штайн погибла?
— Потому что вы спросили бы меня: «Какая Рахель?». Я вам описал ее, если помните, а вы сказали, что не знаете. И я не думал, что есть смысл рассказывать вам о ее гибели.
— Вы пытались поймать меня на удочку, — сказала Джулиана. — Кроме того, вы все равно не поверили мне.
— Не поверил.
— Возможно, я сказала бы вам больше, если бы вы были откровенны со мной.
Он усмехнулся.
— Я мог бы адресовать вам ваши же слова. Хотите поговорить сейчас?
— Мне нечего сказать.
— Тогда зачем вы позвонили?
— Я лишь раз встретилась с Рахель Штайн, но я… Ну, я хочу узнать побольше об этом деле, вокруг которого вы ходите.
— Зачем?
Он слышал, как она глубоко вдохнула, сдерживая себя.
Да, он здорово раздражает ее.
— Из любопытства, полагаю, — холодно ответила она.
— Это интереснее, чем красить волосы в фиолетовый цвет, надевать странные наряды и играть джаз? Джулиана Фолл, я понимаю, вам скучно, но мне-то есть чем заняться, и я не собираюсь развлекать вас. И потом…
Он подумал и не стал договаривать.
— Вам известно что-нибудь о том, почему в субботу Рахель Штайн была с сенатором Райдером? — спросила она. Ее голос был ледяным, надменным и очень подозрительным.
— Мне нет, а вам?
— Разумеется, нет. Вы знакомы с сенатором Райдером, не так ли? Зачем вы приходили на концерт?
— Я люблю музыку, — признался Старк. Эта женщина играет с ним в кошки-мышки. Но играть это одно, а думать, что он выложит ей все, — совершенно другое. Он разозлился. — Позвольте и мне кое о чем спросить вас, мисс Фолл. Вы имеете какое-нибудь отношение к огранщику алмазов по имени Джоханнес Пеперкэмп?
На другом конце провода повисло молчание. Мэтью откинулся в кресле, прислушиваясь. Наконец она сказала — еще более холодно, надменно и подозрительно:
— Почему вы спрашиваете?
— Из любопытства, наверное, — передразнив ее, ответил он.
Он зашел слишком далеко. Джулиана обозвала его мерзавцем и бросила трубку. Он запомнил ее номер, когда был у нее дома, и потянулся к телефону, чтобы перезвонить. Но остановился. Чем это ты занимаешься? Джулиана Фолл не может иметь отношения к делу, в которое вовлечены Отис Рэймонд и Сэм Райдер. Она пианистка. Пусть развлекается, пряча Д. Д. Пеппер от Шаджи и Джулиану Фолл от Лэна Везеролла.
Он надел куртку и пошел домой.
Вильгельмина Пеперкэмп собрала множество глиняных горшков и чистила их в своей крохотной кухоньке, не замечая ослепительного света утреннего зимнего солнца, лившегося в окно. Квартира располагалась на первом этаже реконструированного дома семнадцатого века в Дельфшейвене; здесь она и прожила последние сорок лет. Этот район оправдывал свое название Дельфской Гавани: самый тихий и живописный уголок Роттердама, из немногочисленных местечек, не пострадавших от немецких бомбардировок 1940 года. Новостройки Роттердама были также неплохи — красивые, оживленные и удобные. Но Вильгельмина всегда любила именно булыжные мостовые и старинные, многовековые дома Дельфшейвена.
Когда зазвонил телефон, ее руки были мокрыми по локоть. Она только-только начала справляться с плесенью, въевшейся в стенки одного из горшков, и подумала было не подходить к телефону, но ей звонили так редко, что она решила все же подойти. Ворча под нос, она положила жесткую проволочную щетку, вытерла руки о фартук и сняла трубку.
— Да?
— Вилли…
Она сразу узнала этот мягкий, жалобный голос.
— Катарина, что случилось? Чем ты расстроена?
— Извини, Вилли, я совсем не хотела, чтобы ты это почувствовала…
— Ничего, — прервав ее, ответила Вильгельмина. Она говорила на голландском, а Катарина привычно отвечала по-английски, словно ей не приходилось разговаривать на своем родном языке. Обычно Вильгельмина не упускала возможности уколоть сестру за то, что та окончательно превратилась в американку. Но сейчас она сдержалась. Катарина звонила редко и практически никогда не делилась своими тревогами, и Вильгельмина тоже заговорила на превосходном английском.
— В чем дело, Катарина?
— Рахель… Вилли, погибла Рахель Штайн. Наши газеты сообщили об этом.
Рахель. Даже через столько лет, подумала Вильгельмина, я все еще вижу ее веселое крохотное личико. У нее были такие выразительные глаза, но они совсем не тронули того полицейского. Ублюдок, все они ублюдки. Нацисты, голландские нацисты. В них было столько ненависти. Тот офицер избивал Рахель ногами, как собаку, а потом уволок. Забрал и ее, Вильгельмину, но это неважно. Главное, что ей не удалось уберечь Рахель.
Сейчас она мертва.
Вильгельмина потянулась за льняным полотенцем и, прижав телефонную трубку плечом к уху, вытерла мокрые по локоть руки. Она посмотрела на них — они покраснели и огрубели от работы и старости. Они никогда не были красивыми, и сама она никогда не блистала красотой. Но это не беспокоило ее, она знала, что у нее есть другие достоинства.
— Вилли!
— Я слушаю.
Ее глаза оставались сухими. Она не плакала много, очень много лет, хотя и потеряла множество друзей. Это худшее, что несла с собой старость. Она медленно опустилась на стул рядом со столом, на котором выстроилось полдюжины уже вычищенных глиняных горшков.
— Мне очень жаль, что пришлось сообщить тебе так неожиданно, — сказала Катарина. — Ты, должно быть, потрясена.
— Как она погибла?
— Она поскользнулась на льду. Утверждают, что это несчастный случай.
Вильгельмина мгновенно насторожилась.
— У тебя есть какие-то сомнения?
— Не знаю. Я не знаю, что и подумать.
— Расскажи мне все, Катарина.
Катарина сбивчиво рассказала обо всем с того самого момента, как они с Рахель пили чай в ее кондитерской и та попросила подтвердить ее рассказ сенатору Райдеру. Лицо Вильгельмины оставалось невозмутимо-спокойным, она не давала воли своим чувствам, хотя ее сейчас никто не видел. С той самой зимы 1944 года, которую они запомнили как Hongerwinter — Голодную зиму, они с Катариной ни разу не говорили о Хендрике де Гире и даже не упоминали его имени. В этом не было необходимости. Никто из них не сможет забыть этого человека, хотя Вильгельмина, например, старалась.
