Любовь вслепую - Вероника Мелан
«Следователь» какое-то время молчал. После заговорил, и голос его был мягким, но укоризненным.
– Вы утверждаете, что уснули у бара в Третьем районе, находясь под действием алкоголя, а проснулись здесь?
– Да. Быть может, меня хотели продать в рабство. В местный публичный дом? Подсыпали что-то в стакан…
– Вы понимаете, что вся эта история звучит насквозь фальшиво?
Отвечать не имело смысла, и он продолжил.
– Если вы сейчас назовете нам детали своего попадания в Кирстаун: имена сообщников, путь, которым вы пробрались, – мы сумеем вам помочь. Переправим назад, и вас не посадят в тюрьму, как могли бы. Вы отделаетесь письменным выговором, возможно, небольшим денежным взысканием.
Хорошо, что я всегда умела чувствовать ложь, а ведь кто-то повелся бы. Звучало «сладко».
– Думаете, ваша история не звучит фальшиво?
Мы смотрели друг на друга, не мигая. Я предполагала, что однажды попаду за решетку. Не за столь крупное правонарушение, конечно, и где-нибудь в Дэйтоне. Где моему вызволению поспособствуют связи дяди и Бреда и накопления Фила. Там бы я чувствовала себя спокойно, почти непринужденно, зная, что, так или иначе, окажусь на свободе. Здесь пути к свободе были отрезаны столь прочно, что подступала паника. Я тонула в тревожных мыслях, как в черном непроглядном тумане, понимая лишь одно: никакой информации. Чем меньше у них данных, тем больше у меня шансов придумать, как быть. Хотя, будучи связанной невидимой веревкой по всем конечностям, скоро можно было забыть о любом трепыхании.
Я еще успею сдаться внутри. Но не сейчас.
– Как ваше имя?
– Забыла.
У мужчины была квадратная челюсть, но некрасивая: слишком сильно выступали углы. Не гармонично. И все более прохладным делался взгляд.
– Еще у вас повреждены отпечатки пальцев. Вы как-то можете это объяснить?
Я могла бы. Сказать, что несколько лет назад Орин «случайно» прикупил бобину с тонким шлифовальным покрытием. Вещь почти магическую, когда дело доходило до удаления эпидермиса. С этой задачей бобина справлялась лучше иных вещей. Можно было процесс совершать постепенно, удаляя лишь самый верхний слой кожи, не повреждая подушечку. Несколько сеансов – и готово. А месяц назад мы с Филом думали о том, чтобы впрячься в крупное дело, и потому об отпечатках позаботились. В дело не впряглись, – к лучшему, оно прогорело, – но рисунок на пальцах остался стертым. Это очень пригодилось теперь.
– Ожоги. – Я пожала плечами.
Чаще всего пальцы повреждаются в результате ожогов. Статистика.
– Термические?
– Ну да. Схватилась за горячую кастрюлю.
– Вот так?
Следователь довольно комично округлил ладони и растопырил пальцы, будто держал внутри отрубленную голову или мяч. Саркастично приподнял брови, молча вопрошая: «Вы прижали к кастрюле все пальцы без исключения? Сразу?»
– Да. Так.
Мой «покерфэйс» не читался: сказывалась усталость.
Пока меня допрашивали без нажима и особенного напора. Но я понимала, что это изменится. Все всегда начинают «ласково», а вот продолжают… О продолжении думать не хотелось.
– Как вас зовут?
– Девушка из Третьего Района.
Он напоминал мне питона. Я себе тоже.
– Из Вилвуда, Кнесса, Дэйтона?
– Просто из Третьего.
– Что ж, «Девушка из Третьего Района», вы понимаете, что ваши отпечатки восстановятся? Понадобится, конечно, время.
Конечно. От четырех недель до полугода.
– …но мы установим вашу личность раньше. Гораздо раньше. – Мужчина в форме помолчал. Он мне уже не нравился, чувство симпатии пропало. – Назовете имена тех, кто вам помогал?
– Нет.
Следователь причмокнул сокрушенно: он зря потерял время. Понял, что нужно было сразу начинать с методов жестче, но «поезд» ушел. Передернулись накачанные плечи. Прозвучал неприязненный голос:
– Уведите её.
*****
Меня не кормили. И мало поили. Но каждые два часа вызывали снова, по кругу задавали одни и те же вопросы: «Ваше имя? Имена сообщников? Как вы оказались в Кирстауне?» Я молчала. Смысла отвечать больше не было, как не имело смысла спорить, врать, хамить. Зачем тратить силы там, где можно их сохранить? Ко мне подсылали «злых» следователей и «добрых», один раз посадили напротив совсем еще юного мальчонку – их лучшего ученика? На что именно пытались надавить, я так и не поняла, братьев у меня не было, секретничать я с ними не любила. После обеда опять вытащили из камеры без окон и с единственной дверью; в этот раз на стул опустилась женщина. С темными, цепкими и злыми глазами. Еще до того, как она успела о чем-либо спросить, я задала вопрос ей:
– А вы бы хотели, чтобы разделение на Районы исчезло?
В её глазах мелькнули растерянность и испуг – всего на долю секунду и очень глубоко, скрытно, но я уловила.
– Чего именно вы боитесь? – усмехнулась я желчно. – Что таких, как я, приравняют к таким, как вы? А чем вы, собственно, лучше?
Ей не удалось более вытянуть из меня ни слова, хотя давила она умело. Угрожала, увещевала, пыталась умаслить.
Они – все эти люди – не учли одного: теперь я боролась за идею. В моей жизни впервые появилась цель, и пусть я не стану ее прямым исполнителем – станет Эггерт, – но однажды мир изменится. Это стоило молчания.
Всякий раз, возвращаясь в камеру, я лежала на узкой скамье, представляя новый Дэйтон. Светлый, солнечный, озеленившийся. Кадки с цветами, улыбчивые лица. Людям станет проще с солнечным светом, уйдет из сердец униженность, когда Третий Район перестанут называть Третьим. Никто более не будет низшим сортом, все будут едины, и мой регион получит новое имя. Хорошее, звучное. Откроются границы, станут повсеместно доступны дефицитные товары, и великие умы с «низов» будут работать над открытиями совместно с учеными Кирстауна.
Когда меня не допрашивали и в душу не лезли, мне вспоминался Эггерт. Те светлые, чуткие моменты, когда он поддерживал меня в лабиринте, когда учил не бояться, когда собственными волшебными руками помогал расслабляться. Когда его невероятно притягательные губы в шаговой доступности и полном моем распоряжении – сейчас память выкинула лишнее. До. После. Оставила только то, что просочилось внутрь нежностью. Как я мыла ему голову в лохани, как сидела на его коленях, говорила ему, что не оставлю даже слепого. Я не обманывала тогда. Не важно, что было или не было ложью, – сейчас важно было держаться. Хорошие мысли укрепляли внутренний щит; нутром я чуяла, что это пригодится.
Думалось и об Орине. Он меня потерял, наверное, он скучал. Он был моим единственным братом не по крови, но по духу, он был моим другом.
«Станет светло. И мама начнет рисовать…» – хотелось в это верить.
Прошли почти сутки; я спала урывками. И, несмотря на попытки храбриться, чувствовала, как теряю внутренний запал. Тюрьма ломает. К тому же близился момент, когда от мягких методов дознаватели перейдут к жестким.
Когда это случится? Утром?
В камере были холодные стены и плохо пахло, потому что нужник представлял собой дыру в углу. Смывать испражнения было нечем, вода отсутствовала.
Моя Лейка, кажется, пыталась храбриться тоже, она помогала мне, как могла, удерживая цифру в двенадцать процентов последние несколько часов.
Я скучала по солнцу. По свежему воздуху, по ощущению свободы.
(Power-Haus, Christian Reindl – To the Light)
Ночь я провела как на иголках. Ворочаясь, рискуя то и дело соскользнуть с узкого спального места на пол. Все более тухлым и мрачным становилось настроение, металл внутри меня неотвратимо покрывался коррозией. Никто не желает находиться в замкнутом пространстве долго, никто не мечтает провести в нем, лишенный даже малостей, всю жизнь. А у молчащей меня, кажется, был только один путь – не к свету. Во тьму. Но себе я не изменю.
Стало совсем боязно и хрупко, когда утром звякнул тяжелый засов. Мне не принесли ни еды, ни воды, но приказали подниматься. Ясно: началось. Они решили, что пытались достаточно, что зря потратили время, что более не стоит играть со мной словами, лживыми обещаниями.
Пришло время не угроз даже – пришло время боли, и мне впервые стало страшно. Вспомнилось, что я не боец, не великий воин, я обычная девчонка, которая
