Горький вкус любви - Аддония Сулейман

Я нарочно упомянула о том, что нам так и не дали саудовское гражданство, потому что отец, когда вспоминает об этом, смягчается. Он взял меня за руку и сказал:

— Я по крови эритреец, и поэтому власти отказываются признать меня гражданином этой страны. Но я родился здесь, и отец мой, и его отец тоже. Нам не нужно никаких документов, чтобы чувствовать себя саудовцами. Так что не слушай подружек в колледже, которые называют тебя иностранкой.

Я снова задала ему свой вопрос:

— Можно мне выходить на улицу с открытыми глазами, пожалуйста, отец?

Он сердито ответил:

— Нет, нельзя. Даже если ты не считаешь себя саудовкой, в аду до этого никому нет дела.

И он вернулся к себе в комнату курить шишу.

После этой ссоры с отцом моя мать пыталась утешить меня, сказав, что женщины с такими прекрасными глазами, как у меня, должны прятать их для своего же собственного блага. Но я только еще сильнее расстроилась и ушла к себе, закрыв дверь на защелку.

Все мои мысли были только о тебе.

Я вынула из ящика стола лист бумаги и коробку цветных карандашей и положила их на кровать, а рядом — твой портрет, который достала из медальона. Потом я разделась донага и встала перед зеркалом, разглядывая свое тело от кончиков пальцев до макушки. Я решила нарисовать свой портрет в полный рост, честный и точный, со всеми моими родинками, ранками, царапинами, изгибами. Чтобы изучить то, как я выгляжу сзади, я взяла в руки небольшое зеркальце, но всю спину и ниже скрывали волосы, поэтому я заколола их на затылке.

Автопортрет закончен, однако я не посылаю его тебе, потому что вспомнила о своей клятве прийти к тебе во плоти. Но я сохраню рисунок, чтобы послать его тебе в том случае, если клятву выполнить не сумею.

Расскажи мне о своих делах. Надеюсь, что у тебя они идут лучше. Твоя Фьора.

На следующее утро я отправился к дому имама с письмом, в котором рассказывал о своем желании видеть Фьору, быть рядом с ней, о надежде, что однажды смогу наблюдать за тем, как она принимает душ и как скатывается с ее тела вода. Я спрашивал ее, нельзя ли нам встретиться как-нибудь или хотя бы просто поговорить. Я был готов на всё ради того, чтобы услышать ее голос.

В гостиной слепого имама я столкнулся с Басилем, который разглядывал книжные полки. В руке у него была зажата длинная тонкая дубинка. Момент был самый подходящий для прямого вопроса о том, что он задумал, однако в горле у меня застрял ком, и я не сумел вымолвить ни слова.

Сев на пол, я молча смотрел на него.

Он выбрал книгу и начал читать. Можно было подумать, будто меня в комнате вовсе нет.

Мне хотелось уйти, сбежать, пока не стало слишком поздно, но я сумел заставить себя усидеть на месте. Может, я сумею угадать что-нибудь, наблюдая за выражением лица этого человека? Увы, мне этого не удалось. Всё так же, не обращая на меня внимания, он вскоре захлопнул книгу, крикнул имаму, что будет ждать встречи с ним вечером, и ушел.

Поведение Басиля медленно убивало меня. Когда он улыбался, мне казалось, будто каждый его зуб — это пуля, направленная в меня, и после каждой встречи с ним у меня в душе возникали новые дыры. Он вытягивал из меня все душевные силы и, ухмыляясь, наблюдал, как я исчезаю.

После того, как я привел слепого имама из колледжа, он вновь велел мне остаться в его доме. Он сказал, что хочет сходить к своему другу — шейху, жившему в другом районе Джидды, — только сначала ему нужно поспать. Я к тому моменту уже успел вынуть письмо Фьоры из его портфеля и мечтал лишь о том, чтобы оказаться дома, где можно будет подумать об утренней встрече с Басилем и прочитать послание моей возлюбленной. Но делать было нечего, я остался в доме имама.

Имам улегся на циновку, и вскоре его похрапывание заверило меня в том, что он крепко спит. Тогда я решился прочитать письмо Фьоры.

Хабиби, мне так грустно. Печаль уже давно стучалась в мою дверь, а прошлой ночью она наконец полностью завладела мною. Обычно я не сплю допоздна, перечитывая твои письма, но сегодня лягу в постель засветло с закрытыми глазами и предамся болезни тоски и отчаяния. Я хочу, чтобы ты был рядом со мной. Прости за такое короткое письмо, но руки мои не держат ручку, я не в силах больше писать, мой дорогой.

Сердечный салам тебе.

Я поднес ее послание к губам и поцеловал, не зная, что еще сделать, чтобы избавить Фьору от грусти. Я горел желанием отомстить за мою хабибати, сжечь дотла всё и всех, кто стоит между мной и ею. Но я был бессилен, и это злило меня. Хабибати страдает, а я ничего не могу для нее сделать. Какой толк от десятка, сотни страниц, исписанных словами сочувствия и нежности, если ей нужно, чтобы ее обняли и выслушали?

Во вторник утром я мог думать только о печали, снедающей мою Фьору. К слепому имаму я пришел с письмом, в котором постарался утешить ее. Сунул конверт в черный кожаный портфель, и мы с имамом, как обычно, отправились в колледж.

Помогая имаму пройти в ворота, я увидел руку Фьоры в перчатке, протянутую из-за двери, чтобы принять трость имама. Я хотел прикоснуться к ней, но она, схватив трость, моментально исчезла. Мне оставалось лишь передать портфель имаму. Слепец, поворачивая за угол, стукнулся о дверь, и портфель выпал из его руки.

— Насер, подними портфель, — попросил имам.

Я нагнулся, ожидая, что Фьора воспользуется этим шансом и тоже нагнется, выглянув при этом из-за двери. Но нет. Она неподвижно ждала в своем укрытии.

Я готов был войти внутрь, схватить ее за руку и убежать вместе с ней. Внутренний голос подначивал меня: «Дверь открыта. Ворота самые обычные, не снабжены электронным замком. Их не охраняют вооруженные солдаты, мечтающие разрядить автомат в твою грудь. Чего ты боишься? Это всего лишь ворота, а за ними стоит твоя грустная Фьора. Возьми ее за руку и беги».

Но я смотрел на имама. Хотя его глаза были направлены куда-то вдаль, и я знал, что они полностью слепы, я опасался, что ему каким-то образом станет известно, что я нарушил правила. А это значит, что я смогу лишь раз обнять Фьору, а потом потеряю ее навсегда. Поэтому я просто передвинул портфель за дверь и побрел домой.

Прошло две недели с тех пор, как я получил то душераздирающее письмо Фьоры, а больше — ни строчки от нее. Я ежедневно посылал ей в черном портфеле имама просьбы ответить мне, писал о своей любви. О том, кто именно стоит за дверью колледжа и встречает имама, я не имел понятия и мог лишь надеяться, что это по-прежнему Фьора. Во всяком случае, открывая портфель имама, я видел, что мои записки исчезли. Правда, ответа так и не было.

Я не знал, что происходит. Когда я приводил имама в колледж, мне казалось, что ворота с каждым разом становятся всё ниже и уже, а мужчины, встречаемые на улице, вдруг превратились в злых агрессивных существ. Это потому, что розовые туфельки исчезли с улиц Аль-Нузлы.

По утрам я просыпался с тяжелым сердцем. И вот я начал злиться на Фьору. Ей всё равно, думал я. Иначе она хотя бы раз написала мне, что с ней всё в порядке. Если бы она любила меня, то знала бы, как я волнуюсь за нее.

В среду семнадцатого октября исполнился ровно месяц с тех пор, как я получил от Фьоры ее последнюю записку. Этот день стал моим последним днем в мечети.

К вечеру подул прохладный ветерок. По тротуару зашуршали сухие листья и мусор.

Когда я прибыл в мечеть, там уже собралась вся наша группа. В центре сидел имам. Среди мутаввы было много новых лиц: Афганский ветеран переехал в Эр-Рияд, а Абду бросил занятия в мечети и вернулся к своим старым уличным приятелям. Он сказал, что с него хватит нравоучений слепого имама, что он соскучился по музыке, по футболу и телепередачам. Ведь Басиль и имам запрещали всё это, объявив такое времяпрепровождение харамом.

Я поздоровался с группой, поцеловал имама в лоб и сел справа от него.