Защитник для Веры - Ольга Дашкова
Он надвигался мощной фигурой на меня, ноги сами отступали назад к большому панорамному окну. Спину обдает холодом стекла, затылок вжался, я неотрывно смотрела в глаза человеку, которого не видела почти два года. В них тот же ледяной огонь одержимости.
— Толя, не надо, — что не надо, так и сама не понимала. Не надо продолжать этот разговор, не надо меня преследовать, не надо меня трогать.
— Я не сделаю тебе больно, моя Птичка. Моя непослушная, маленькая Птичка, упорхнула из дома.
— То был не дом, а клетка.
— Золотая клетка, самая лучшая. Все самое лучшее для моей Птички-Веронички. Я делал все для тебя, а ты кукла, красивая, фарфоровая кукла. Ни одной эмоции, ни одного взгляда в мою сторону. Срывался, уходил на
недели, чтобы не навредить тебе за твое равнодушие. Лишь иногда, на мгновенье, тебе было хорошо в моих руках, когда ты кончала, билась в экстазе, закатывая глаза, приоткрыв эти сладкие, чертовски порочные губы.
Нажим пальца становится сильнее, он проникает в рот, сминая губы. Рука спускается ниже, поглаживая тонкую шею.
— А ты от меня сбежала, обвела безмозглую охрану вокруг пальца и просто ушла. Сначала я не поверил, они двое суток искали, ничего мне не говоря. Потом искал я и был зол, очень зол, что не могу найти. Потом я начал волновался, ты такая маленькая, хрупкая, тебя могут обидеть, а защитить некому. Но я смотрю, ты нашла себе защитника. Маленькая Птичка сменила перышки и захотела жить сама по себе. Надеюсь, ты наигралась в самостоятельную.
Внезапно мои губы накрывают жадным поцелуем, Толя больше терзает, а не ласкает. Руки вдавливают в свое тело, я начинаю задыхаться, но отбиваюсь, пытаясь отодвинуть Толю от себя.
— Прекрати, Толя, не надо. Почему ты не понимаешь, что я не могу быть с тобой? Ты убийца, ты убил Штольца, убил своего ребенка. Как ты можешь говорить, что все делал для меня, ты все делал для себя, только для себя.
Он отпускает меня, отходит на шаг назад, внимательно рассматривая. На лице странная улыбка, лицо становится еще бледнее, словно от него отлила вся кровь.
— Нет, я не убивал. Это и моя боль, моя рана, которая никогда не заживет.
— Какой пафос, Толя, — я срываюсь на крик. — Как ты смеешь так говорить? Ты, только ты заказал Штольца. Только тебе была выгодна смерть этого старика. Он имел связи, к нему прислушивалась, его слова имели вес и могли помешать твоим делам.
— Какие странные выводы, Птичка.
— Тот человек в ресторане, он пришел убивать. Я видела, своими глазами. Он убил нашего ребёнка. Ты его убил, но чужими руками. Как после этого я могу жить с убийцей? Скажи мне, как? Я не могу больше так! Я не могу убегать и прятаться, дай мне жить спокойно. Отпусти меня.
Слезы сами текут по щекам, Толя тяжело вздыхает, сжимает кулаки, делает шаг в сторону и с силой бьет в оконное стекло. Еще, еще, до крови, до мяса на костяшках. Стекло трескается, крошится под его ударами. Осколки впиваются в кожу. Я хочу закрыть глаза, чтобы не видеть всего этого, но смотрю, не отрываясь.
Глава 36
Вера
— Толя, перестань! Прекрати!
Толя резко прекращает сыпать ударами по стеклу. Кровь стекает по его руке, капая на светлый пол, оставляя на нем размазанные кляксы. Снова молчим, Толя тяжело дышит, медленно обходит и встаёт за моей спиной. Руки сжимают плечи, он наклоняется, я чувствую его горячее дыхание. Запах крови и пальцы, сжимающие до хруста мои кости.
— А хочешь, я расскажу весьма увлекательную историю, как твой приемный отец любил развлекаться.
Шепот проникает в каждую клеточку, пропитывая сознание ядом и безысходностью. Я уже знаю, что услышанное мне очень не понравится, но я молчу, не говоря ни слова, он все равно расскажет.
— Геша Штольц имел огромную слабость к молоденьким девушкам. Знаешь, к таким нежным, хрупким. Длинная коса, большие глаза олененка, хрупкая фигура, скромная одежда. Обычно таким лет тринадцать-пятнадцать.
От Толи шел жар, но я чувствовала дикий холод. Он парализовывал, не давал шевелиться, каждое слово эхом проносилось по телу.
— Так вот, в один из жарких летних дней.
— Не надо, — прошу еле слышно.
— Ему совершенно случайно встретилась молодая женщина.
— Нет.
— Да, Птичка. Да.
— Это неправда.
— Она шла с работы вдоль дороги через лес. Скромная одежда, длинная коса, хрупкая фигура. Это была твоя мать, Люба Резникова. Не повезло или судьба такая. Но этот старый извращенец изнасиловал ее, ах, да, совсем забыл сказать.
— Нет, это неправда. Это не может быть правдой. Нет, нет, нет.
Я постоянно, еле слышно, шептала эти слова, мотала головой, ноги не держали, но Толя крепко держал за плечи, не давая осесть на пол.
— Забыл сказать, он любил придушить в момент насилия, так, для остроты ощущений, своих. С Любой он не рассчитал, задушил. Как тебе такая правда, Вероника? Теперь тебе жалко Штольца?
Толя тряс меня за плечи, я беззвучно плакала, слезы катились по щекам. Разворачиваюсь в его руках, пытаюсь всмотреться в глаза, но от пелены слез ничего не вижу.
— Нет, это неправда! — кричу, срывая голос, трясу Толю за пиджак. — Скажи, что это неправда! Умоляю тебя, скажи.
— Это правда, Птичка. Он сам рассказал. Каялся. Как ему жалко, как он виноват, как по этой вине удочерил тебя, искупал, так сказать, свой грех.
Не могу уложить всю информацию в голове, больно, безумно больно. Я жила с этим человеком в одном доме, я ему верила, я была ему благодарна за то, что делал для меня. А, оказывается, я жила с убийцей. Он убил мою мать ради своего удовольствия, похоти, мерзкого извращения. Как? Как такое можно переварить и забыть?
Толя прижимает меня к себе, гладит рукой по волосам. Я не могу остановить истерику. Все ложь, все вокруг ложь.
— Ты такой же убийца. Ты убил нашего ребенка, — отстраняюсь, отхожу на шаг.
— Это была случайность, чудовищная случайность. Я не отрицаю своей вины, только я в этом виноват. Я первый раз в жизни признаю и раскаиваюсь. Я готов стоять на коленях и молить о прощении, не зная ни
