Не сдавайся (ЛП) - Макаллан Шеннон

Но я получаю отсрочку из ада, выданную самим Сатаной.

— Моя дорогая, сестра Хизер, — воркует Сатана.

— Мы займемся... исправлением твоей дочери через минуту. Есть гораздо более срочное дело, которое требует моего внимания в первую очередь, и поскольку оно касается ее, она должна присутствовать. — Его тон такой милый, что боюсь худшего. С годами я поняла, что мед, капающий с его губ, всегда является прелюдией к самому горькому вкусу. — Пожалуйста, отведи ее в часовню.

Моя мать тянет меня за руку, и в покорном молчании я следую за ней и вхожу в наше самое ухоженное здание. Жесткие и неудобные скамейки были перемещены, так чтобы старейшины общины могли сидеть перед кафедрой, лицом к пустому пространству, где обычно сидят прихожане. Пусто, кроме двух складных металлических стульев.

Они сидят как судьи, но Сатана сказал, что мое наказание подождет? Для кого эти стулья?

Меня охватывает дурное предчувствие, пробиваясь даже сквозь оцепенелую пустоту, которая... о Боже, я не могу думать об этом. Я невольно вздрагиваю. Прошлой весной старейшины судили прелюбодейку. Ее забили камнями до смерти. Потому что так сказано в Библии. Но в Библии также сказано: «Пусть тот, кто без греха, бросит первый камень», и когда этот ужасный старик повторил слова милосердия Иисуса, каждый из этих лицемерных ублюдков выступил вперед с камнем в руках.

Старейшины? Больше похоже на учеников демонов, искажающих все хорошее и правильное в Иисусе и превращающих это в ужас. Головорезы, как называл их Шон. О, Шон!

Это не должно было стать публичной казнью, но это произошло так близко от одного из моих ульев, что я все слышала. Ее крики навсегда останутся в моей памяти.

Головорезы заканчивают свой приглушенный разговор, когда Сатана входит за нами. Удивительно, но он не присоединяется к старейшинам, а останавливается рядом со мной и моей матерью.

— Вы приняли решение? — обращается он к молчаливому собранию.

— Да, отец Эммануил. Оно у нас есть, — отвечает самый старший член нашей общины. — Их поймали. Их противоестественный поступок был засвидетельствован вашими сыновьями, братом Иеремией и братом Натаном. Не может быть никакой защиты этой... мерзости.

Он насмехается надо мной. Почему он смотрит на меня? Какое я имею к этому отношение?

— Понятно, — подтверждает Эммануил. Он не выглядит взволнованным или удивленным. Он с самого начала знал, что произойдет. — Господь очень ясно высказался по этому вопросу. Книга Левита, — нараспев произносит он. Его голос глубокий, проецирующий. Он на сцене, играет. Это спектакль. — Двадцатая глава, тринадцатый стих.

Не думала, что мой день может стать еще хуже. Я уже разбита и уничтожена. Вдобавок ко всему, что уже произошло сегодня, нет ничего, что могло бы сломить меня еще больше. Кроме этого стиха. Я знаю его наизусть, из тысячи проповедей – на самом деле, больше, чем проповедь, – о грехе и о том, как Бог уничтожит Америку, и почему Бог уничтожит Америку, и это всегда возвращается к этому стиху. Меня снова тошнит, когда Сатана продолжает.

— Если мужчина возляжет с мужчиной, как с женщиной, — провозглашает он, — то оба они совершили мерзость: они непременно будут преданы смерти; их кровь будет на них. — На его лице отразилось восторженное ликование.

И именно поэтому я здесь. Вот почему здесь два стула: Дэниел и Джошуа. Я была так поглощена своей собственной болью, что не хотела видеть то, что происходит.

Несмотря на то, что мать мертвой хваткой вцепилась в мою руку, я поворачиваюсь лицом к Эммануилу.

— Нет! — кричу я, не обращая внимания на опасность для себя. — Нет, отец Эммануил! Ты не можешь этого сделать! Он твой брат!

Сатана оглядывается на меня, и на мгновение в его глазах экстаз сменяется печалью. Он качает головой:

— Кортни, дитя мое, я должен. Господь повелевает, и не нам ослушаться его. Как я могу встретиться лицом к лицу со своей паствой, если проявлю слабость в том, что касается моей собственной плоти и крови? Господь ненавидит грех.

Это извращение, это зло! Он собирается казнить собственного брата!

Мой брак с Дэниелом, возможно, был обманом, всего лишь удобной фикцией, чтобы обезопасить нас обоих, но за последние пять лет мы стали очень близки. Он добрый, милый. Он хороший человек. А теперь его собственный брат собирается убить его просто из-за того, кого он любит.

— И все же, хотя повеления Господа должны выполняться, мы можем проявить некую милость, — продолжает Эммануил. — Я не побью камнями своего брата.

Я вздыхаю с облегчением, но снова напрягаюсь, когда тишина становится тяжелой.

— Что вы сделаете с моим мужем? — спрашиваю я. Дэниел больше не мой муж, если он вообще когда-либо им был, но я не хочу, чтобы это случилось с ним. Он хороший, нежный и любящий человек.

— Слово Господа говорит нам, что эта мерзость должна быть предана смерти, но оно не говорит, что мы должны быть жестокими. Моему брату даруется быстрая смерть. — Эммануил продолжает говорить, но жужжание в моем ухе настолько громкое, что не могу разобрать его слов. Слова «милосердная пуля» эхом отдаются в комнате, но я отказываюсь их слышать.

Этого не может быть. Это не реально. Это просто сон, как один из кошмаров Шона.

В режиме полного отрицания, во главе с матерью и Эммануилом, я следую за старейшинами на поляну в лесу, где рядом с ямой стоит небольшой экскаватор. Дэниел и Джошуа стоят рядом с ямой с закрытыми повязкой глазами и связанными руками за спиной.

— Дэниел! — кричу я, и он поворачивает голову, ища мой голос, но затем его голова опускается, а плечи поникли. Я хотела утешить его, дать ему понять, что мне не все равно, но лишь дала ему понять, что меня нашли и вернули. У него была такая надежда на меня, на мое будущее. На мое счастье. Теперь он проведет свои последние мгновения без малейшего утешения.

Я только все испортила.

Иеремия, стоящий позади них, грубо подталкивает обоих мужчин к самому краю ямы. Их руки связаны, но плечи соприкасаются, и губы Джошуа шевелятся, когда он говорит что-то, чего я не слышу. Дэниел кивает головой, и двое мужчин прислоняются друг к другу, ожидая последнего прикосновения, последнего мгновения вместе. Хизер берет меня за руку, и на мгновение мне кажется... я надеюсь, что она пытается утешить меня, но когда я смотрю на нее, зубы моей матери обнажаются в предвкушении.

Когда Иеремия поднимает пистолет, я закрываю глаза. Я не могу на это смотреть. Это зло! Это хорошие люди! Они никогда никому не причиняли вреда!

Я вздрагиваю от каждого выстрела и не открываю глаза, пока не слышу грохот двигателя экскаватора и скулеж гидравлики. Я не могу плакать. Все мои слезы были пролиты. У меня не осталось ничего для доброго человека, того милого, нежного и наивного человека, который притворялся моей парой. Я пытаюсь найти утешение в том, что он и Джошуа теперь вместе навечно.

Лукас толкает землю в яму экскаватором, прикрывая последние два кусочка добра в моей жизни, но мне удается держать себя в руках, пока Иеремия не встает позади меня и не кладет руку мне на поясницу.

— Не грусти, дорогая. — Дыхание Иеремии горячее, влажное на моем ухе. — Скоро ты будешь с настоящим мужчиной. Тебе не нужен был этот педик. — Он выплевывает это слово мне в ухо, и его отвратительная рука на моей спине скользит вниз к моему заду, обхватывая и сжимая.

— Я уже была с настоящим мужчиной, — шепчу я ему в ответ. — И я снова буду с ним, прежде чем когда-нибудь буду с тобой. — Пустота внутри меня, пустота, созданная потерей всего, что имело для меня значение в этом мире, внезапно становится менее пустым. Меня охватывает раскаленная добела ярость.

— Если ты хочешь быть сукой, — шипит Иеремия губами, распухшими и потрескавшимися от кулаков моей потерянной любви, — тогда я буду обращаться с тобой, как с сукой. Ты можешь жить на четвереньках, как собака, есть с пола, как собака, когда мне захочется бросить тебе какие-нибудь объедки. — Он хватает меня за подбородок и поворачивает мою голову, чтобы я посмотрела на него. — И я трахну тебя, как собаку. — Я чувствую едкий запах сгоревшего пороха на его руке.