Игорь Соколов - Фея
Когда мы привстали, тяжело вздыхая и охая, я увидел под Сеповым желтую лужицу.
– Сепов, ты что, обмочился? – сочувственно спросил я у него.
– О, если бы, – застонал Сепов, потрясая над своей головой разбитой бутылкой…
Теперь я впервые призадумался о том, что моего бедного сослуживца Сепова преследует какой-то неотвратимый рок.
– Хочешь, поедем ко мне? – спросил я у него.
– Ну, неужели, – заплакал Сепов и обнял меня, – я всегда подозревал, что ты и есть мой друг!
От его слов я растерялся и с трудом вышел из лифта, когда же я вышел из подъезда и обернулся на Сепова, то мое удивление переросло в столбняк.
Задыхающийся и потеющий на глазах Сепов опять нес на руках скулящего и повизгивающего пса.
– Сепов?
– Что?!
– Ты опять хочешь взять его с собой?
– Но не бросать же?! – и Сепов с изумительной лаской прижал к себе виновника наших злоключений. Пес лизнул его в губы, и мы пошли ко мне…
– Послушай, – нахмурился Сепов, – если ты это напечатаешь, то ты мне больше не друг!
– Значит, не друг? – усмехнулся я.
– Ну, ты сам подумай, кто меня после этого будет уважать?!
Начальник, если прочтет, вообще всякое расположение ко мне по теряет!
– Ага, значит, ты боишься потерять всякое уважение?
– Ну, не только одно уважениё, – поморщился Сепов, – и вообще навыдумывал, черт знает что, даже мурашки по телу бегают! Что, покрасивее что ли не мог приврать?!
– А как покрасивее?!
– Ну, во-первых, собака, она должна обязательно быть очень породистой.
Например, я нес бульдога. Ну, конечно, это был бульдог! А лучше скотч-терьера
Во-вторых, я его нашел не на вокзале и вообще я его не нашел, а мне его подарил дядя Мойша перед поездкой в Израиль, потому что боялся, что из-за собаки его туда не пустят.
Потом, про жену! Про нее надо было написать так, что я ее сам выгнал из дома, потому что она плохо готовила и к тому же все время таскала у меня из кармана доллары!
– А про доллары-то, зачем, Сепов?
– Ну, чтобы больше уважали! Богатых-то людей ведь всегда уважают! – Сепов привстал на цыпочки и важно, заложив руки за спину, прошелся по кабинету, – да, еще, кстати, совсем выскочило из головы, хорошо что вспомнил, – для убедительности Сепов даже почесал затылок, потом лоб и, несколько раз кашлянув, сказал, – а еще напиши, что у меня прижился один негр из Суринама, который днем моет мне посуду, а по вечерам играет для моих гостей на саксе.
– На саксе?!
– Ну, на саксофоне, – Сепов хитро сощурил глаза и даже притопнул от радости ногой.
– А про Лизку бы написал так, что она как жена французского посла попросила у нас с тобой интимного убежища..
– Ах, ты, негодяй! А больше ты еще ничего не придумал? – встала с дивана полусонная Лизка и закатила Сепову увесистую пощечину.
– Послушай, – закричал Сепов, – утихомирь ее ради Бога, а то я за себя не отвечаю!
– А как ты можешь за себя отвечать-то? засмеялась Лизка, – если ты как собачка на половичке живешь да гадишь…
– Это все вранье! – прошептал взволнованно Сепов, – у меня в квартире раздельный санузел и даже унитаз голубого цвета!
– А ты сам, случаем, не голубой?! – не унималась Лизка.
От неожиданного эффекта Сепов даже расплакался.
– Ну, что же ты, Лизка, – покачал я головой, – человека до слез довела!
– А не ты ли это сам? Черт знает что, про всех навыдумал!
– Что это у вас за шум? – вошел в кабинет сердитый товарищ Светов.
– Да, завтра, говорят, зарплату отменят, будем бесплатно жить, – усмехнулась Лизка и засунула в разинутый от удивления рот товарища Светова всю мою недописанную вещицу…
От удивления товарищ Светов тут же ее всю сжевал, пока я, Лизка и уже успокоившийся Сепов договаривались о написании мной новой необыкновенной феерии…
Мое второе Я
(МОЕ ВТОРОЕ «Я», ИЛИ ОПЫТ ТВОРЧЕСКОГО РАЗДВОЕНИЯ)
К сожалению, в земной жизни человеку нельзя быть постоянным, и нельзя ничего вернуть назад…
Когда я водил машину, я заметил, что все стараются обогнать друг друга, все хотят быть быстрее, все хотят быть впереди…
Однако быть впереди не значит быть лучше! Всякий человек ничтожен по своей природе, и наша политика – лишь частичное подтверждение этому…
Мы все стремимся обогнать друг друга, не думая о последствиях…
Только с помощью аварии – гибели, смерти или ранения мы сознаем всю глубину своей непреодолимой ничтожности и хрупкости живого мироздания…
Спешка – знак безумия, – говорит Биант.
Спешка – знак насилия, – повторяю я.
Спешка знак дьявола, – подтверждает мне мое второе «Я».
Итак, мое второе оно противоположно мне… абсолютно во всем.
Когда я ищу человека, оно зовет меня в одиночество, и если я послушно следую за ним, то я начинаю удивляться сам себе, т. е. хотя бы той неожиданной радости, которую обнаруживает во мне мое же одиночество, те. я беру в свои руки гитару и пою долго, почти бесконечно, пока не ощущаю, что вся эта вечность слилась со мной.
Иными словами, это оргазм творчества!
Я пишу такие песни, что всегда думаю найти с помощью них такое место, где бы я мог беспрепятственно проникать всем своим телом в тайну Вселенной…
Тайна и Вселенная – это два объединяющих начала женского и мужского рода… В каждом начале равнозначен оттенок слияния души с телом… И то, и другое, есть как и мое второе «Я» … Одно уничтожает второе по праву противоположности…
Мы все существуем друг против друга как вечный закон сохранения энергии… Так говорил еще Платон устами Сократа, что Смерть порождает Рождение, т. е. оно его выталкивает прямо из себя как свое второе «Я»… Однако, психология тут не уместна…
Я помню, однажды играл роль в одном спектакле и так вжился в образ выдуманного автором пьесы героя, что только на следующий день ощутил себя собой… Это было как сон, как наваждение, – зато я не играл, а жил, и даже жил не я, а мое второе «Я», т. е. я хочу сказать, что из нас никто так и не знает, что же такое его второе «Я»…
Может, это наша противоположность, живущая в нас, которую мы не хотим замечать.
Для одних это бессмертная душа, для других – смертное тело, для третьих – пол и характер, но все это, взятое вместе, и густо перемешанное космическим излучением, и есть наше второе «Я»…
«Мы двойники иль только схожи» – эта строчка из моего давнего стихотворения говорит о том, что я их упрямо повторяю и берегу как всякую память о прошлом… Хотя именно моего прошлого давно уже нет, – это софизм, просто я чувствую тоньше неотвратимый бег времени как всякий сумасшедший.
