Оттепель. Льдинкою растаю на губах - Ирина Лазаревна Муравьева
— Вставай, Улугбек! Просыпайся! Вставай! Мне нужен совет! Да, вставай, говорю!
— Егор! — пробасил Улугбек. — Егор, ты болен, да? Ты зачем меня будишь?
— Смотри, Улугбек! — Мячин приподнял ночник и прямо под нос ему подсунул фотографию Ковригиной. — Как эта тебе?
— Эта? Очень хороший, — сказал Улугбек, заблестевши глазами.
— Хорошая? Я не уверен! Теперь смотри эту!
— И эта хороший. Красивый, толстый, белый девушка. Совсем как батон за пятнадцать копеек.
Мячин застонал на все общежитие. Воспользовавшись этим, уставший друг его Музафаров быстро отвернулся к стенке и тут же заснул.
Утром, так и не позвонив Регине Марковне, Егор пришел к гениальному решению. Простому, как все гениальное, и, как все гениальное, неожиданному: раз снимать будет оператор, пусть он и решает. Ему, в конце концов, виднее, кто будет лучше смотреться на экране: цыганка Ковригина или купчиха Матюхина. В десять часов утра он уже стучал в дверь Хрусталеву. Хрусталев, как ни странно, был на ногах. При виде Мячина не удивился. Бледное, с запавшими глазами и выразительным ртом, лицо его напоминало маску.
— Ты что это, Витя, так рано проснулся?
— А я не ложился, — сказал Хрусталев.
— А что же ты делал?
— Я думал, Егор.
У Мячина брови поползли было вверх, но Хрусталев тут же расхохотался.
— Шучу я, шучу. Красавиц твоих проявлял. Пойдем, я тебе покажу. Плачевное зрелище.
В ванне при свете красной лампы плавали женские фотографии.
— Любую себе выбирай и — вперед! — сказал Хрусталев.
— Сейчас, погоди, — со своей всегдашней неуместной серьезностью прошептал Мячин. — Давай на судьбу положусь?
— Положись.
Мячин нагнулся над ванной, крепко зажмурился и за уголок вытащил из воды фотографию Марьяны, где девушка его жизни, ярко улыбаясь, прижималась спиной к березе и смотрела так, словно на земле счастливее ее не было и не может быть человека.
— Послушай! — почти вскрикнул Мячин. — Она здесь откуда?
— Что значит: «она»? Ты ее, что ли, знаешь?
— Что значит: «ты знаешь»? Ведь это — она!
Хрусталев немного покраснел и закусил нижнюю губу.
— Твоя, что ли, эта… Да как ее там?
— Неважно! Откуда она у тебя?
— Случайно, Егор! Не волнуйся. Случайно. Иду раз по парку, снимаю натуру. Вдруг вижу: красивая, славная девочка. И так живописно стоит возле дерева, читает какую-то глупую книжку…
— Откуда ты знаешь, что «глупую» книжку?
— Ну, может быть, умную. Мне безразлично. Там свет был уж очень хорош. Такой мягкий. Ну, я говорю: «Я хотел бы вас снять. Свет очень хороший, а я оператор, ловлю, в общем, гамму…»
— И что же она?
— А она согласилась. Но только просила как можно быстрее. Подруга ждала ее на остановке.
— Ты лжешь мне! Какая подруга? Чтоб в парке неведомо с кем познакомиться и сразу позировать?!
— Что значит: «неведомо с кем»? Я что, пьяный? За жопу схвачу и в кусты потащу? Нормальный мужик, попросил одолжения: не двигаться две-три минуты. И ВСЕ!
Мячин опустил голову.
— Наверное, чего-то я не понимаю… Дышать не могу без нее. Не проходит. Вот ночью проснусь и сейчас же — она. Такая же, как на твоей фотографии. Мне выть сразу хочется. В голос, как волку.
— Так что? И повой! Зов природы. Нормально. Узбек твой потерпит, он — парень надежный.
— Отдай мне ее фотографию, можно?
— Тогда от тебя только вой и останется. Но это твое, Егор, дело. Бери.
Он вернулся в общежитие. Улугбек еще крепко спал и сладко улыбался во сне, как будто облизывал пальцы от плова. Мячин положил перед собою фотографию Марьяны. Только одна на свете женщина могла посмотреть на постороннего ей оператора с такой доверительной нежностью. Только одна. И только одна на свете женщина могла закинуть голову так, что все ее хрупкое горло оказалось ярко пронизано солнцем и светилось почти так же сильно, как из-под густых ресниц светились ее глаза. Хрусталев, конечно, умеет снимать, но ведь ни Голубеева, ни Ковригина, ни Матюхина не светятся даже и у Хрусталева! Стало быть, не в нем дело. Глаза у Мячина вдруг стали мокрыми, и он, торопливо оглянувшись на спящего Улугбека, вытер их ладонью. Марьяну бы увековечить, как чудо. Такие рождаются раз в тыщу лет. Он вдруг подскочил. Надо увековечить! И с помощью киноискусства — что проще? Она и сыграет Марусю! И это поднимет весь фильм до шедевра. Все, точка!
Прижимая к груди фотографию, он схватил такси, приехал на «Мосфильм» и ворвался в кабинет Регины Марковны.
— Егор Ильич, вы же мне не позвонили… — гневно начала было Регина Марковна.
— Смотрите! — сказал он, слегка задыхаясь. — Зачем мне звонить? Я ведь сам к вам приехал! Вот это Маруся!
Регина Марковна посмотрела на фотографию, гневное выражение ее уступило место растерянности.
— Ну, что? Неплохая, совсем неплохая. Вы где ее взяли?
— Неважно, где я ее взял!
— Актриса?
— Нет, химик. Она второкурсница.
— Ну, я не знаю… — Регина Марковна задумчиво обхватила себя крест-накрест кримпленовыми руками. — Не знаю, что скажет Кривицкий. Зачем, скажет, нам самодеятельность?
— Не скажет, когда он увидит Марьяну! Ведь он не слепой!
— Он совсем не слепой, — с подчеркнутым выражением произнесла Регина Марковна. — И Надя совсем не слепая, Егор. Ну, нечего делать. Поеду сама. На дачу поеду. И пусть он решает.
— Я с вами!
— А вы мне зачем? Только портить.
Кривицкий в самом благодушном расположении духа лежал в шезлонге на террасе и покачивал коляску с Машенькой. Регина Марковна с приторной улыбкой на лице попросила мосфильмовского шофера подождать и решительно направилась к крыльцу.
— Регина Марковна! — прохрипел ей вслед шофер. — Я бы в закусочную съездил бы, а? Все равно вы с Федором Андреичем меньше, чем за час, не управитесь!
— Мне нужно пятнадцать минут, и не больше! — отчеканила Регина Марковна. — И сразу поедем обратно. Немедленно.
Кривицкий привстал ей навстречу.
— Посмотри, Федя, — поворковав над спящим младенцем, сказала Регина Марковна, — какую Марусю тебе предлагают. Что скажешь?
Надя появилась из сада с большими ножницами, которыми она подрезала «усы» на клубнике. Лицо режиссера Кривицкого вдруг словно бы заледенело.
— Вот это Маруся? — визгливо и резко спросил он, нахмурившись. — И что в ней такого, вот в этой Марусе?
— Ну, личико, Федя. Улыбка, фигурка…
При слове «фигурка» Надя бросила ножницы в угол и, демонстративно не произнеся ни слова, унесла с террасы свой располневший после родов стан.
— Ты смерти моей захотела, Регина? Теперь даже думать об этой не смей! Берите Радееву!
— Федя! Радееву? Она же ступить не умеет! Не то что сплясать или спеть! Куда ж нам Радееву?
Надя с уже заплаканным и распухшим лицом вернулась
