Наталия Терентьева - Бедный Бобик

Денис, первым нажавший отбой, дул на вспотевшую ладонь.

– Ага. Ну, значит, все в порядке. Девочка плачет, мамаша ушат помоев мне на голову выливает… А тетя Лора… очевидно… ведет пока осадную войну – отрабатывает аванс… И за каким-то непонятным хреном выключила телефон. Так. Хорошо. Ну что, Денис Игоревич, поехали и мы… потихонечку? – И он запел по слогам невесть откуда привязавшуюся к нему песенку. – Ил-ла-ри-он, Илларион, поехал в Сион… поехал в Сион… Илларион, Илларион…

В небольшом зале дорогого ресторана, оформленного в стиле французской гостиной – с красными шторами, белой мебелью и изящными букетами на столах, – почти никого не было. Один мужчина просматривал газету и ждал ужина. Другой, помоложе, пришедший чуть позже, отвернувшись от всех, сосредоточенно ел, запивая большими глотками минеральной воды, которую все время подливал ему в высокий стакан официант.

На столе, за которым сидели Алена с Эммануилом, горела красная свеча и стояла большая ваза с виноградом разных сортов. Композитор пил маленькими глотками кофе, сваренный по особому рецепту, Алена несколько раз глотнула чай из тонкой прозрачной чашки.

Эммануил пригубил брусничный ликер из крохотной рюмочки.

– За ваше здоровье, милая девочка. Вам действительно понравился мой концерт?

Алена улыбнулась:

– Да, конечно.

– А вам все-таки хочется петь на сцене?

Эммануил оторвал несколько темно-красных тугих виноградин от большой грозди и протянул их на ладони девушке. Та взяла одну ягоду, подержала ее в руках и аккуратно положила на прозрачное блюдце. Эммануил как будто не заметил этого.

– Не знаю, – пожала плечами Алена. – Я же попала в музыкальный театр после института… Радовалась сначала. Но мне там не понравилось.

– Почему?

Старый композитор поправил красную розу на лацкане идеально сшитого по его небольшой фигуре светлого парадного пиджака.

– Суета, склоки, вранье… Такое все… фальшивое. Мне там было душно. И скучно. И было страшно смотреть на стареющих актрис. Всем женщинам, наверно, страшно стареть. Но актрисы… Как они цепляются за молодость! У многих нет детей… Или дети заброшены… А они сидят часами на репетициях, чтобы спеть «Прилягте, барыня, уставший вид у вас…»

Алена негромко пропела строчку и сама засмеялась.

– И все постоянно надеются: вот в этом сезоне спою, вот будет распределение ролей на новый спектакль… опять не дали роли, ну в другом спектакле, или в следующем году… И ждут, ждут годами, ненавидя друг друга. А примы – еще хуже. Держатся за свои роли до последнего, любой ценой. Петь мне нравилось, мне дали сразу две большие партии, но я была не готова попасть в такой террариум. Может, просто так неудачно сложилось. Еще такая история была, после которой мне вообще не хотелось ходить на спектакли и репетиции, видеть этих людей… Рассказать?

– Конечно, милая моя!

– Просто история такая некрасивая. Я, разумеется, не из-за этого ушла, но… В общем, мне надо было петь с партнером, который каждый раз перед спектаклем говорил мне гадости – громко, открыто. Потому что я, как он считал, отобрала партию у его жены. Фамилию жены в программке по-прежнему печатали, но она за сезон так ни разу на сцену и не вышла, а это была ее единственная роль. В одной сцене он должен был стоять сзади меня и придерживать за талию, по рисунку роли, пока я пела… И вот однажды он меня так обнял на спектакле, что я какое-то время не то, что петь, а дышать не могла… Две актрисы все это видели сбоку, из-за кулис, они прямо рядом с нами стояли. Но они тоже были «обиженными», на подпевках. И потом только смеялись, когда дирижер просил меня объяснить, почему уже музыка пошла, а я ртом воздух хватаю и ничего не пою. Одна даже сказала, что я с ней советовалась перед спектаклем насчет этой сцены – не сымпровизировать ли там горячую страсть. Вот все и решили, что это я так заигралась, что пропустила начало своей партии. Мне было очень стыдно. Не могла же я ходить по кабинетам – к директору, к главному режиссеру – и объяснять, что это муж актрисы из второго состава нарочно мешал мне петь…

Композитор всплеснул руками, и в свете свечи его руки, поросшие рыжеватыми волосами, показались Алене совсем мохнатыми, как у лесного тролля.

– Девочка бедная моя!.. Какая ужасная история!..

– Сейчас мне это кажется даже смешным, а тогда я так переживала. Я ведь столько мечтала о театре. Просто я не была готова.

– А что вам говорила ваша матушка?

– Мама у меня человек очень хороший, принципиальный, но тоже в чем-то очень романтичный. Она советовала мне не бросать сцену, бороться за свое место в театре. Мама говорила: не обязательно же бороться их методами, можно просто хорошо петь, искренне любить свои роли, никому не вредить. А мне стало неинтересно, неприятно. Совершенно не хотелось им что-то доказывать – что я не стремлюсь сразу, любыми путями получить все первые партии. А сколько я слышала сплетен, приятельницы рассказывали такие сокровенные тайны друг дружки, и за спиной смеялись, и ругали действительно лучших… А уж лучшие!.. Был такой случай, я сама все это видела… Одна наша примадонна в возрасте шествовала со сцены в свою персональную гримерку. На ней было огромное парадное платье на металлических обручах, и на узкой лестнице она просто смела платьем хористку, тоже не очень юную, да так, что той два зуба пришлось вставлять – она упала и пролетела целый пролет. И потом две недели все до изнеможения перемалывали этот случай – что, да как там произошло, все переругались, даже те, кого в тот день не было в театре. А я представила – вот через тридцать лет стану таким чудовищем с луженой глоткой, с лестницы сбрасывать буду всех, кто дорогу не уступает мне, примадонне…

– Оборотная сторона искусства, ничего не поделаешь… – покачал головой Эммануил. – Артисты в большинстве своем – как эгоистичные, глупые дети, совершенно наивные и беспомощные в реальной жизни. И либо принимать этот мир, либо сразу уходить, если это столько сил душевных отнимает. Вы – девочка тонкая, чувствительная… Но какой же у вас чудесный голос! Спойте мне, прошу вас, Аленушка!

– На бис? – Алена улыбнулась. – «Прилягте, барыня…»?

– Что угодно!

Алена вздохнула и, только чтобы не спорить, согласилась:

– Хорошо.

– Прямо сейчас спойте, прошу вас! Здесь есть прекрасный инструмент. Я сам иногда тут играю, под настроение…

Алена с сомнением взглянула на кремовый рояль, стоящий в углу зала.

– Эммануил Вильгельмович… наверное, как-то не-удобно…

Эммануил встал и, умоляюще сложив руки, стал вдруг нараспев декламировать:

Я стар, уродлив и смешон,Но все еще могу любить,Пусть и не смею быть любимым,Пусть и не смею говорить,Что жизни без тебя лишен…

Алене стало очень неудобно. Она вдруг поймала выразительный взгляд мужчины в другом конце небольшого зала.