Лаура Дейв - Мое простое счастье
Я пришла в столовую где-то к середине фильма, но еще успела увидеть, как Джо Брэдли и принцесса Анна сидят у бесподобной Испанской лестницы и он убеждает ее выйти за привычные рамки и сделать все то, о чем она всегда мечтала: прогуляться по великолепным улицам и кафе Рима, покататься на мотоцикле и сходить на танцы, найти волшебную стену, у которой исполняются желания, – покориться, хотя бы раз в жизни, зову собственного сердца.
Я еще успела увидеть, как после всех приключений Анна сидит в машине Брэдли, такая живая, ослепительная, полная решимости, и прощается со своей первой и единственной любовью:
«Теперь я должна с вами проститься. Я дойду до угла и поверну, а вы останетесь в машине и уедете. Обещайте, что не будете смотреть, как я ухожу. Просто уезжайте. Покиньте меня, как я вас покидаю».
Я еще успела увидеть все это и досидела до самого конца, наслаждаясь каждым мгновением.
А через два дня за мной приехал Ник.
Часть 3
И они жили долго и счастливо… попытка номер два
Теперь ты можешь, ведь никто не запрещает,
Переписать все с чистого листа.
Джейн Хиршфильд25
Утром того дня, на который Гриффин назначил открытие ресторана, я решила, что все сводится к следующему: я должна вспомнить. Прежде чем открыть глаза, я должна вспомнить пять деталей обстановки. Пять – хорошее число. Пять – это несколько. Пять – это много. Я должна доказать себе, что, просыпаясь в чужом доме – если точнее, в доме своего мужа, – в комнате, в которой мне предстоит теперь жить, я помню – нет, я твердо знаю – хотя бы несколько деталей ее обстановки. Храню их в памяти. Где-то внутри. Тогда, наверное, это и мой дом тоже. Тогда можно решать, что делать дальше.
Первое. Напротив кровати висит красивая черно-белая фотография почти во всю стену – боковой фасад театра «Стрэнд» в Кейпорте. Ее сделала Эмили, а Гриффин увеличил и вставил в рамку. Тем летом их семья отдыхала на берегу моря в Нью-Джерси. Гриффин был еще ребенком, но до сих пор помнит, как стоял рядом с матерью, пока она снимала театр. Этот момент запомнился ему потому, что за весь день им с Джесси впервые не пришлось позировать перед фотоаппаратом. Удивительно похожую фотографию я видела в окне художественной галереи в Венисе. Она поразила меня еще тогда, но я не вошла внутрь, чтобы рассмотреть ее поближе. А может, я только потом придумала, будто увидела в ней нечто необычное – нечто, связывавшее нас с Гриффином еще до того, как мы познакомились.
Второе. Двустворчатые стеклянные двери во всю левую стену, ведущие на балкон. Моя любимая часть спальни. Сердце дома. Секрет его очарования. Гриффин поставил на балконе плетеное кресло-качалку, и мне нравилось сидеть в нем и смотреть на задний двор, лес и реку. Делала я это, правда, всего два раза.
Третье. В углу комнаты стоит железный письменный стол, похожий на наклонный стол художника, только с узким выдвижным ящиком. На ящике – маленькая золотистая ручка. Я думала, она его открывает, но ошибалась. Когда я повернула ручку, она отвалилась. Я спрятала ее в шкафу среди носков – замела следы преступления – и до сих пор не рассказала Гриффину. До сих пор не рассказала Гриффину и об этом тоже.
Четвертое. Стены покрашены в светло-голубой цвет. Не бирюзовый, не лазурный, а более мягкий. Нежно-голубые стены и коричневые шторы – приятное сочетание, притягивающее взгляд к небу, вернее, к потолку, на котором по-прежнему красуются великолепные узоры Джиа – прямо у меня над головой.
Я выдохлась. На четырех я выдохлась. Мне казалось, что по бокам от кровати стоят две железные тумбочки, наклонные, как и письменный стол, но я ошибалась. Открыв глаза, я увидела, что тумбочка только одна – с моей стороны. Та самая, поглотившая мое обручальное кольцо. Со стороны Гриффина был маленький столик, на котором лежало его кольцо, в целости и сохранности.
Итак, четыре. А четыре – это лучше, чем три. Не пять, конечно, но и не три. Почему тогда сердце бьется так громко и сильно, что больно в груди? Почему мне страшно? И почему меня преследует один и тот же вопрос, как ни стараюсь я его отогнать: «Как можно здесь оставаться?»
В спальне был еще один предмет, который я знала, но он принадлежал мне. Мой чемодан, до сих пор не распакованный и готовый в любую минуту покинуть этот дом вместе со мной.
И в то самое мгновение, как я смотрела на чемодан, Гриффин обнял меня. Его рука была удивительно тяжелой – неужели у многих мужчин настолько тяжелые руки? По крайней мере, не у Ника – это уж точно. Не помню, чтобы меня когда-нибудь обнимала такая тяжелая рука – такая крепкая, надежная, готовая защитить. Вдоль этой руки тянулась длинная вена – не прямо, а в виде ломаной линии, словно график, изображающий колебания цен на акции или температуры в Северной Дакоте за последние пять лет. А если ее перевернуть, станет видна половина татуировки. Половина якоря. Половина его истории, которая стала теперь и моей.
Руку Гриффина я, по крайней мере, знала наизусть.
26
Гриффин считал, что все сводится к музыке. Успех предварительного открытия, объявил он, полностью зависит от девяти составленных им сборников, на которых сочетались песни с таких непохожих альбомов, как Astral Weeks, Boxer, 18 Tracks, In the Aeroplane over the Sea, The Blue Album, End of Amnesia, I’m Your Man. Именно под эту музыку Гриффин будет готовить свои блюда, а гости – их пробовать.
Мы потратили уйму времени на то, чтобы расположить треки в нужном порядке: под какую песню лучше подать амюз-буш – поджаренные на гриле фиги, фаршированные сыром с голубой плесенью? Don’t Think Twice, It’s All Right? Или Cyprus Avenue? В итоге, когда пришла пора открываться, я, в туфлях на высоченном каблуке и с липнущими к голове мокрыми волосами, все еще бегала по ресторану и распечатывала меню, стараясь не обращать внимания ни на голые стены, ни на незажженный камин, ни на пустую вывеску.
В одном Гриффин оказался прав: отсутствие названия не помешало гостям нас отыскать. Все в городе знали, куда ехать. И в шести соседних городах тоже, судя по толпе, которая собралась у входа всего через пять минут после открытия, когда внутри уже не осталось ни одного свободного стула.
Даже стоять было практически негде. Знакомые и знакомые знакомых, не сумевшие зарезервировать столик на пять тридцать, семь тридцать или девять тридцать, с озабоченным видом толпились у стойки в надежде, что за одним из общих столов освободится место или в дверь войдет какой-нибудь более везучий приятель и к нему можно будет присоединиться. Джесси, который вызвался разливать напитки, еще не пришел, и одинокий бармен с наплывом гостей явно не справлялся.