Гербарий (СИ) - Колесник Юна

«Вековые… Как много, наверное, они помнят… А что здесь было раньше? Историю города ты ведь совсем не знаешь…»

Она вдруг наклоняется и поднимает с тротуара сердце. Блёкло-горчичное сердце липового листа. С еле заметными зубчиками по краю, оно больше её ладони. Не мятое, не рассыпающееся, бархатистое с изнанки, с жёсткими, сильными прожилками.

«Это как же ты сохранился здесь, лист? Пережил дожди, первые морозы, слякотные брызги? Или ты нарочно? Меня ждал, да?»

Она оглядывается. Вот ещё один и ещё… Собирает их, штук десять, шагая всё дальше и дальше. И когда останавливается, запрокидывая голову, те высотки, к которым она шла, которые казались такими изящными, почти игрушечными издали, уже окружают её, обступают, напирают…

Милка вдыхает прохладу вместе с запахами грязных шин, близкой реки, какой-то краски. «Не бойся. Им же надо вверх, вверх, к небу, как стволам сосен. Это же просто лес. Лес из камня. Каменные джунгли», — она уговаривает сама себя. И понимает, что у неё нет желания быть испуганным, затравленным зверьком. Тонкие колючие иголки паники тают, растворяются.

И тогда любопытство, острое, как в детстве, когда крадёшься по тропинке от озера в чащу, не зная, что там, за высокими кустами дикой малины, — это самое любопытство накрывает её с головой, унимает трепыхающегося птенца в сердце, и она садится на уголок скамейки во дворе возле детской площадки и просто смотрит. Мимо едет мальчишка на самокате, в смешном капюшоне с ушами, за ним быстрым шагом — мама с дочерью, обе в джинсах, с озорной раскосинкой в глазах, говорят взахлёб, не замечая никого.

На самой площадке — красавица-мама с розовым слингом, волосы забраны в высокий хвост, на ногах каблучки, а вокруг неё водоворот детских голов. Сколько их — трое, четверо? Милка улыбается.

Красивая женщина в очках с выбившейся из-под берета рыжей прядкой ступает осторожно, будто боится растерять, расплескать ей одной видимую чашу — с мыслями, с рифмами? — а вокруг носится такая же рыжая, изящная, лёгкая собачонка.

Ещё женщина — мягкие черты, яркая авоська с коробкой молока, яблоками и мотками пряжи. И она с собакой — катится впереди хозяйки сердитый пушистый клубок.

Резко тормозит машина, порывисто выходит высокая блондинка, выскакивают парнишка и девочка — все трое красивые, сильные, как выросшие на чернозёме плетистые розы. Непонятно кричат: «Мин! Мина!..»

На подоконнике сидит чёрная блестящая кошка, её обнимает рука невидимой за занавеской девушки. Кошка жмурится, и Милка знает — та, чьи пальцы утопают в мягких шерстинках, тоже жмурится — от удовольствия.

«Жизнь… Почему раньше ты не видела людей, Милка? Видела лишь тех, кто был с ним, с Никитой, рядом, понять хотела только их. Для чего? Чтобы разобраться, чтобы ему помочь… А если не нужна была ему твоя помощь? Ни помощь, ни любовь… Не нужна, понимаешь? Илье — нужна. Но Илья не станет тебя мучить. Даже его молчание — радость, не издёвка. С ним ты — свободна. Свободна думать, свободна жить».

Раздаётся тихая и требовательная трель. Она чуть не роняет трубку, скользя по экрану непослушными от холода пальцами.

— Мил. Я уже домой. На сегодня всё.

«Домой…» И ей хочется бежать к нему навстречу, повиснуть на шее, целовать часто моргающие уставшие глаза, бормотать незнакомые ласковые слова. Ему, единственному близкому человеку в этом чужом городе. Но как сказать об этом бездушному экрану, если и вживую нелегко? Она неловко смеётся:

— А я… Меня там нет.

— Здрасьте. Это как? И где же ты?

— Ой, погоди. Сейчас, — Милка бежит к углу дома, щурясь в сумерках, разглядывает синюю табличку. — Вот. Павшинский бульвар, пятнадцать.

— Понял. Стой там, горе моё, лягушка-путешественница. Не замёрзла? Минут через десять подъеду.

Она закрывает глаза.

«Ты столько лет корпела над систематикой, рефератами, над пыльными страницами и холодными мониторами. Почему ты решила, что и душу можно точно так же, на предметное стекло? Чужую душу — как каплю пота, как подопытную лягушку? А если душа сопротивляется, дрыгает лапками, хочет спрыгнуть со стола и сбежать? Чтобы жить в своём болоте, где для неё и убежище, и счастье?.. Вот, смотри — сколько их, людей, особей, человеков. Каждому — своё. Наблюдай. Любуйся. Слушай».

Она снова поднимает голову, и ей кажется, что небоскрёбы, раскачиваясь, поют. Как лес на закате — чуть поскрипывая, звеня. Да, жизнь. Огромные дома — деревья. И все здесь — взрослые, дети, животные — дети этого леса, они двигаются, дышат, куда-то стремятся. Вкалывают муравьишки, теряют крылья бабочки, неуловимо скользят ящерки…

И ей хочется впитать в себя весь этот новый мир. Он не связан с её саднящей любовью, в нём не увязнешь, как в трясине чужих неозвученных мыслей… Она вдруг верит — в этом мире можно радоваться. Как вот этим листочкам, зажатым в замерзающей потихоньку руке.

Милка улыбается. Не уголком обветренных губ, а широко, так, что проступает ямочка на щеке. А потом смеётся в голос, не боясь показаться смешной для этих прохожих, отчего-то ставших приветливыми, почти родными, смеётся, запрокидывая голову. Она машет двоим круглолицым девчонкам, что встречают сердитую худенькую подружку с лисьим личиком, машет длинному небритому парню, застывшему на балконе со смартфоном в одной руке и с сигаретой — в другой. Тот не видит, он смотрит вверх, то ли на медленно крадущуюся к нему луну, то ли на мигающий огнями пузатый самолет, что уверенно идёт на посадку.

***

Вечер. Я не могу пробраться в тот двор, где меня ждёт Милка, он запечатан полосатым шлагбаумом. Ну это надо, куда забрела! Приходится бросить «Логан» на бульваре и идти искать эту упрямицу среди машин, песочниц, стриженых кустов. И вот наконец-то я смотрю на неё, сидящую в сумерках на скамейке с охапкой листьев на коленях, смотрю чуть сбоку, вижу ямочку на щеке, которая появляется так редко, и хочу только одного — видеть её всегда. Милка… Славная. Забавная. До безумия красивая. Подхожу к ней сзади, обнимаю. Она не вздрагивает, как раньше, она сама прижимается ко мне плечами, затылком, узнавая, ласкаясь.

Забираю пакет с продуктами (и когда успела?), веду её к машине, усаживаю, ни о чём не спрашивая. Едем молча, целых полчаса — жуткая пробка.

Входим в подъезд, я хочу достать ключи, но решаю — нет. Вызываю лифт. И на девятом этаже этого старого кирпичного дома мы вдвоём стоим на пожарном балкончике, у которого всё ограждение — лишь ржавая решётка, невысокая, до уровня груди.

Мы смотрим на город за рекой. Там — настоящие небоскребы, там — огни, там воздух пропитан скоростью и спешкой, бензином и креозотом.

Держу Милку за руку, разворачиваю к себе её кулак с зажатыми до сих пор листьями. По одному, как ребёнку, отгибаю пальцы, освобождая чуть влажные, но начинающие уже черстветь, скручиваться по краям жёлтые сердечки.

Шепчу ей:

— Отпусти. Пусть летят.

Она послушно протягивает руку. Холодный ветер нетерпеливо хватает её подарки, подхватывает их, кружит. Он несёт их туда, где загораются сотни тысяч огней, где металл и стекло, где над рекой висит пешеходный мост, отражаясь в стылой густо-кисельной воде.

Холодный ветер. Он не в силах выстудить главное. От него ещё теплее в объятьях того, кому ты действительно нужна, Милка. Того, кто примет тебя, кто сможет стать для тебя большим, чем просто осенний лист, сможет стать не прошлым, а будущим.

Эпилог

Магистратуру Милка закончит в Москве, по программе «Химические методы исследований в экологической и криминалистической экспертизе», устроится на работу в специализированную лабораторию.

У Ильи неплохо сложится карьера в той легендарной структуре, которая несколько ближе к правительству, чем органы МВД. Пройдёт совсем немного времени, и они с Милкой отпразднуют новоселье.

Милкиного отца помогут найти коллеги супруга. Они же и привезут его, потерянного, заросшего бородой, но упрямо твердящего о своих правах, прямо к воротам их скромного коттеджа. Он покричит немного, поплачет и останется с дочерью и зятем навсегда.