Гербарий (СИ) - Колесник Юна

Вадим позвонит мне этим же вечером, поздно, скажет:

— Илья. У меня к вам предложение. Вы уезжаете из города и больше никогда не вспоминаете об этой истории.

— О, как любопытно. Кино, да и только. А впрочем, так всегда. Хотел помочь, а теперь меня же подозревают в шантаже.

— Нет. Я вам верю. Но мы должны как-то справиться сами. Я предлагаю вам хорошую должность в хорошем месте в обмен на то, что ваши… м-м-м… догадки останутся при вас.

— Они в любом случае останутся при мне. И вы не господь бог, Вадим, чтобы вот так вершить судьбы. Спуститесь на землю.

— Я вершить не могу, но у меня есть друг, который может. Здесь у вас перспектив нет. Соглашайтесь. Впрочем, вам нужно время, чтобы обдумать. Когда решитесь, перезвоните мне.

Бросаю трубку. Лучше бы не связывался. Иду в круглосуточный, покупаю дешёвый коньяк. Сижу, тупо пялясь на хозяйские шторы и так же тупо напиваюсь.

Хорошая девушка Милка ловит меня без предупреждения на следующий день, когда в обед я выхожу из отдела за минералкой. Голова моя гудит, от сигареты делается только хуже. А Милка подбегает, глазенки горят, голос звонкий:

— Илья Петрович! Вы же помните, как вызывали меня год назад? Я наврала вам тогда, а вы поверили.

— То есть ты реально думаешь, что я такой болван?

— Э… нет. Ладно. У меня идея есть! Я ведь могу сказать, что Артём никуда не поехал, а остался у меня.

Вдруг вижу, как к нам приближается Чижов. Капюшон, кеды — это в ноябре-то! Дети, какие они, в сущности, ещё дети. Он идёт прямо к нам, на лице жёсткая решимость. Тоже что-то задумал? Как он здесь оказался, шёл за ней? Смотрю на него, сквозь Милку, а сам говорю:

— Новая, свежая мысль. А если серьёзно — выброси из головы, Соколова. Отец его уверен в адвокате, а ты себе проблем наживёшь.

— Каких проблем? Это же неправда. Но как запасной вариант, по-моему, здорово. Смотрите. Я скажу, что в ту ночь Артём был со мной. Мама у меня в отъезде была, а дедушка подтвердит. Он всё расскажет в подробностях — и как ужином нас с Тёмкой кормил, и как постельное бельё новое доставал… А спросят меня, почему молчала, скажу: боялась, что парень мой узнает, ревнивый он, бешеный.

Чижов подходит на половине фразы. Она не слышит его шагов. Он подходит, слушает. Закрывает глаза. А когда распахивает их вновь — там зрачки зверя, животного. Он кладёт руку ей на плечо, резко разворачивает к себе, шипит:

— Вот, значит, как. Отличница, да?

— Не трогай девочку, придурок, — делаю шаг к нему, но не успеваю. Он отшвыривает Милку в сторону.

— Девочку? Да она…

Я не люблю, когда матерятся при женщинах. Я бью его прямым в челюсть. Плавно уходит, но вскользь по скуле я попадаю. Брызжет кровь. От его правого хука, неумелого, слабого, уворачиваюсь и бью таким же, только левым и ниже — в печень.

Милка кричит, Диман и ещё кто-то заламывают мне руки.

Когда с Артёма снимут обвинение, радости не будет. Соколова приведёт ко мне этого парнишку, такого же смуглого, как отец, и он зачем-то станет долго-долго трясти мне руку. Но не будет радости, нет. Почему? Да потому что в Милкиных глазах её тоже не будет.

III

В тот день, через неделю после суда, Милка не пойдёт на лекции. Несколько часов бесцельно прошатается — в библиотеке, в ботсаду, в парке, замёрзнет, проголодается. Купит в ларьке стакан кофе и весёлый розовый пончик. Вот только и усталость и апатия всё равно будут тянуть, заполоняя всю её изнутри, прорастая заплесневелыми пятнами, гадкими, от которых не отмыться. Кофе Милка выпьет, чтобы согреться, а пончик выбросит в урну.

Когда стемнеет и придёт время ехать домой, она чуть было не пропустит телефонный звонок. В трубке спросят, без приветствия и вступления:

— Соколова, ты где сейчас?

— На остановке.

— Конкретней.

— Напротив универа.

— Стой там, никуда не уходи.

Минут через десять напротив неё притормозит чумазый «Логан». Открывается дверь, Илья кивком зовет её в машину. Она садится, долго пристёгивается, потом никак не может устроить на коленях рюкзак. Илья, уже на ходу, не поворачивая головы, забирает его, кидает назад, говорит:

— Ну привет, боец. Настроение как?

— Так себе, — пожимает она плечами.

— Аналогично. Очень торопишься? Если да, то подвезу. Если нет, давай просто по городу?

Милка снова пожимает плечами. И он замолкает, проглатывая свою трусливую многословность, и едет куда глаза глядят. Транспорта немного. Он смотрит на дорогу, она — в окно. Там колонны Оперного театра, старые пафосные дома. Ей физически плохо от вида этих серых, надменных сталинок. «Нарочно он, что ли, повёз меня здесь? Да нет, как он может знать…» Дальше — Кремль, набережная.

Вот и вокзал. Отсюда они уезжали в Сочи, сюда и приехали…

«Он не нарочно», — думает Милка про Илью. «Просто совпало», — Земфира с флешки подпевает. Просто весь этот город, весь, насквозь пропитан взглядами, встречами, словами. В основном несказанными… А может, придуманными, а?

Всё у тебя рушится, Милка. Умер Грэй, преданнее нет существа на свете. Олеськина бабушка умерла, добрая женщина была, наверное… ни в чём не виноватая. Умерла дружба с Олеськой? Как она после суда вскочила, Тёмку обняла… Она тоже верила, что он не мог! Но она понимает, что сама виновата. И понимает, что ты понимаешь. И это как кость в горле и у дружбы вашей, и у их любви. А помнишь, ты мечтала, как две свадьбы в один день? Вот дура. Хотя главное — чтобы у них сложилось… А у вас? Уже нет, не получится. Умерло что-то важное к Никите. Почему он не пошёл с тобой к Илье? Ты же почти кричала ему в лицо:

— Как ты можешь? Он твой друг!

— А что я могу сделать? Ничего. А буду соваться — и меня загребут. И ты не лезь, не твоё это дело.

Как же погано стало после этих слов. И с Ильёй он не стал говорить. А самое страшное — поверил, что она может вот так его обманывать, с Артёмом. Из-за обрывка фразы вон что устроил… «Кто же из нас первый упадёт?» — опять поёт Земфира. Как так вышло? Это получается, что они совсем чужими друг другу стали. Когда это случилось? Почему?

Илья едет прямо, прямо… Поворот направо. Бесконечные бетонные заборы заводов, змеи трамвайных линий. Налево, вдоль речки, площадь, здание с флагом. Бульвар. Озеро, ивы, домики парами…

Он убавляет одновременно и звук, и скорость:

— Красиво.

Милка наконец-то внимательно смотрит на него.

— Я здесь живу вообще-то.

— Да ты что? Вот совпадение! А я и не знал!

— Врёшь ведь, Илья Петрович.

— Ага.

Она кивает, не спрашивая, откуда он знает её адрес и зачем ему это, но чувствуя, что раз так, то можно перейти на ты:

— Вот смотри. Я тут десять лет гуляла с собакой. А теперь не с кем.

И она рассказывает — про Грэя, про дедушку, про остров… О чём угодно говорит, только не о Никите. Илья поворачивает к стадиону, тормозит. Дальше не протолкнуться — выходной, машины в три ряда. Они выходят, смотрят на тёмное небо и тёмную воду, по которой под низенький мостик плывут невесть откуда взявшиеся целые острова из листьев.

Илья хочет сказать ей, что, скорее всего, останется без работы. Но вместо этого говорит про Вику. Сухие слова шуршат, как камыши у берега… Он говорит о том, что уже почти год снимает квартиру. О том, что родители далеко, на Камчатке, а в Питере — сестра. Зачем-то говорит про капающий кран и бесконечные перепалки Голубева с Маркушевой. Милка слушает, кивает невпопад, а на её пальто падает снег и тает, тает, оставляя мокрые следы. Илья курит, смотрит на эти рябые, расплывчатые пятна и говорит:

— Поехали.

Снова кивок.

— Домой?

«Нет», — Милка мотает головой.

И они опять едут молча. Обратно, но другой дорогой. Виадук над букетом рельсов, площадь с нелепыми столбами, мост… Снег, мокрый снег, что липнет на лобовое стекло. «Голос проспекта молчит, нажать бы кнопку и вовсе звук отключить…» Илья думает: «Эмма?.. Хорошая музыка, вот только от неё хочется или выпить, или башку проломить тому, кто… Эх, тоска…»