Анна Богданова - Внебрачный контракт
Ходить я научилась довольно поздно, а именно после того, как миновал период моего ознакомления с тем богатейшим и до конца неизведанным словарным запасом русского языка, именуемого ненормативным, которому, надо заметить, очень подробно и обстоятельно обучала меня баба Фрося, после чего Зоя Кузьминична, долго и упорно пытаясь меня от него отучить, читала мне сказки А.С. Пушкина, «Конька-Горбунка» Ершова и Бажова... Дошла даже было до поэзии Ф.И. Тютчева, но снова вернулась к великому поэту, в честь которого названа станция метрополитена, площадь в Москве, а на той площади и памятник ему воздвигнут. Но совершенно случайно наткнулась она на нескромную Пушкинскую сказку о «Царе Никите и сорока его дочерях». Начала было мне читать ее вслух с выражением (по ее виду можно было судить, что первые строки сказки ей вельми по душе пришлись). Однако, дойдя до того места, где пиит констатирует, что все сорок дочерей Никиты, как одна, родились без одного очень важного места (пардон за тавтологию), она остановилась, с жадностью пробежала глазами по строкам сей небольшой сказки, похихикала, но книгу захлопнула – и с тех пор Александра Сергеевича читать мне вслух побаивалась (не дай бог, Пушкин еще что-нибудь похабное написал, что для детских ушей совершенно не годится), а перешла на М.Ю. Лермонтова. На ночь декламировала мне «Казачью колыбельную песню», по утрам – «Молитву» и «Смерть поэта».
Как-то днем, до обеда, бабушка № 1 находилась явно в ударе – она раскрыла красный томик Михаил Юрьевича и вкрадчивым таким голосом вдруг спросила меня:
– Скажи-ка, дядя, ведь недаромМосква, спаленная пожаром,Французу отдана?
Я затаила дыхание, уставилась на нее в ожидании ответа – действительно ли столица нашей Родины отдана французам, а я дожила до двух с половиной лет и знать об этом не знаю, ведать не ведаю?! Когда баба Зоя дошла до строк:
– Да, были люди в наше время,Не то, что нынешнее племя:Богатыри – не вы! —
я была совершенно очарована М.Ю. Лермонтовым. В особенности меня поразил тот факт, что когда-то (явно не в нашу бешеную эпоху прогресса) действительно жили богатыри, а словосочетание «нынешнее племя» и вообще сразило меня наповал: оно будоражило детское воображение и действовало подобно гипнозу. Я дослушала стихотворение до конца, а после обеденного сна продекламировала его без запинки от начала до конца. Бабушка смотрела на меня как-то странно – в ее взгляде страх и восторг соединились, и получилось полнейшее смятение. Она налила мне компота дрожащими руками, достала с полки булочку с корицей, тоже протянула ее мне, а после полдника схватила за руку и потащила в детский сад, где много лет проработала воспитателем старшей группы – показывать своим бывшим сослуживицам.
– Дуняша, прочитай, прочитай «Бородино»! – настаивала она, собрав около себя кружок из пяти полных женщин в белых халатах. – Не стесняйся! – подбадривала она меня, но я совершенно никого не стеснялась и с упоением отчеканила длинное стихотворение озадаченным нянькам, воспитателям и затесавшейся случайно поварихе. Все они поначалу не поверили моей бабушке, потом – своему слуху. Когда я, наконец, дошла до слов:
Вот затрещали барабаны —И отступили басурманы, —
они все выпучили глаза, отпрянули назад и издали сдавленный возглас – что-то вроде: «Ах!» на вдохе.
– Невероятно!
– Поразительно!
– Интересно, а она понимает, что говорит?
– Зоя Кузьминична! Да у вас внучка – вундеркинд!
– Да! Да! Чудо-ребенок! – выкрикивали они наперебой после моей слишком экспрессивно произнесенной заключительной фразы:
Когда б на то не Божья воля,Не отдали б Москвы!
Баба Зоя зарделась от гордости, удовольствия и от сознания того, что недаром она ушла на пенсию – мол, одна я, внученька родимая, стою целой подготовительной группы детского сада, и ее дело – поддерживать в ребенке (то есть во мне) заложенную самой природой-матушкой гениальность.
С этого майского свежего дня, пропахшего дождем и ароматом распустившихся нежно-зеленых листьев на деревьях, веявшего то ли только что разрезанным астраханским арбузом, то ли знаменитым нежинским огурцом, все и началось. Все! – в части того, что в семье Перепелкиных растет не простая девочка, а девочка-вундеркинд, наделенная необычайными способностями, которая в два с половиной года может не только запомнить текст, но и воспроизводить его сколько хочешь раз, и не просто бездумно повторять, подобно попугаю, а декламировать осмысленно!
И для меня началась новая жизнь – совсем недетская. Отныне каждый вечер, ровно в 19.00, у второго подъезда пятиэтажного дома жители занимали места на лавках (надо заметить, что ругань из-за свободных мест была неописуемая, сопровождающаяся теми самыми словами из сокровищниц ненормативного русского языка, которому очень обстоятельно и совсем недавно обучала меня бабушка под номером два), некоторые во избежание ссоры с соседями выходили из квартир со своими стульями. Для меня ставили табуретку. Баба Зоя усаживалась рядом, надеясь хоть когда-нибудь исполнить роль суфлера на тот случай, если я (не приведи господь!) забуду текст. Баба Фрося в этот момент отрывалась от своих рулонов с красными и синими треугольниками, на которых ничего, кроме «Молоко пастеризованное», написано не было, и, по пояс перевесившись через подоконник, раскрыв рот, ждала моего выступления.
Баба Сара обыкновенно в это время проносилась мимо – с рынка или огорода, который строгое начальство снова грозилось ликвидировать, и, сбросив с плеча свои вечные мешки, застывала, тоже ожидая, когда ее Накулечка примется читать что-то непонятное для нее, бесконечно длинное, как ее нос, но невыразимо красивое.
Люба иногда тихонько выходил и вставал за моей спиной. Предвкушая бесплатное представление, он сгибал указательный палец и почесывал им небритый колючий подбородок (звук получался, как «шурк-ширк» наждачной бумагой по отштукатуренной стене), приговаривая:
– Так, так. Так, так.
Зинка с третьего этажа, которая так рьяно отплясывала «летку-еньку» на свадьбе моих родителей, что сломала каблук своих единственных выходных чешских туфель, а потом полгода требовала с моей мамаши возмещения материального ущерба, прибегала с работы, бросала сумки в коридоре и появлялась в «зрительном зале» в самый последний момент, когда уже все места были заняты. Она начинала громко кричать – мол, у нее тут с самого утра место забронировано, и т.д., и т.п. В конце концов она протискивалась между огромной задницей бабки Шуры, которая круглый год ходила в зимнем пальто с выщипанным лисьим воротником, и тетей Катей, которая вечно грызла семечки, далеко, словно верблюд, плевалась шелухой и громко возмущалась по поводу безобразного поведения соседки Зинки, – тетя Катя кричала, что место у нее тоже забронировано, только не с утра, а еще со вчерашнего представления.
