Знаки внимания (СИ) - Шатохина Тамара

— Как тебя зовут?

— Станислав… Стас Измайлов. Я подъеду вечером, узнаю, как у тебя дела.

— Она будет спать, — цедит сквозь зубы Георгий, незаметно оказавшийся совсем рядом.

— Тогда просто спрошу у врачей — как она. Вы же в областную ее? Я рядом живу, — пожимает Стас широкими плечами.

Георгий почти вырывает из моей ладони портмоне.

— Для протокола нужны будут документы.

— В больнице — тоже, — возражает ему Стас, щуря глаза. В его голосе — ощутимая неприязнь, как и у Георгия. Они чем-то неуловимо похожи — оба в темных джинсах, высокие, почти одного роста, темноволосые, коротко подстриженные и хмурые.

— Иван договорится. Я подвезу документы чуть позже.

Стас молча пожимает плечами, в упор рассматривая Георгия. А Ваня становится спиной ко мне, закрывая весь обзор. Вообще не понимаю, что происходит. И на всякий случай напоминаю всем о том, что случилось на самом деле:

— Стас, ты спас мне жизнь. Я буду рада видеть тебя в любое время.

И тихо говорю Ване: — Поехали уже, мне больно.

Повязка на ноге намокла от крови, а еще меня начинает тошнить. Ваня отступает и хочет прикрыть дверку, но из-за его спины выглядывает гаишник.

— Мне нужен ваш рассказ о случившемся.

— Я почти ничего не помню, только то, что после… Стас знает больше, у него в машине регистратор… и мой тоже. А я потом, можно? — склоняюсь я на спинку сиденья, борясь с тошнотой. Странно… головой как будто не ударялась. Может, меня тошнит от гадких подозрений? Почему он злится на Стаса, ведь тот спас меня? Я не хочу поддаваться, но мерзкие больные мысли никуда не деваются. Машина трогается с места, и я закрываю глаза — все позади. Или еще нет?

Глава 2

Пока едем в больницу, я обдумываю ситуацию. Ваня изредка посматривает на меня в зеркало и молчит. И я закрываю глаза… так думать удобнее.

Пытаюсь понять саму себя — почему первой в голову пришла мысль о марке? Да потому что совпало сразу несколько эпизодов, связанных с нею и странно совпало. Тот приезд мамы и ее интерес… Слова папы, что решиться на продажу марки можно, только отчаявшись — тут вообще не в бровь, а в глаз. Еще то, что говорила Ирина Борисовна — что они боятся не справиться, что может не хватить денег на операцию. И подозрительно еще одно — ближайший пост ГАИ на въезде в город, а это не так далеко. Оттуда машина, скорее всего, и пришла. И надо же — наша СБ вместе с ними… тут, как тут.

Мне плохо от тех выводов, которые напрашиваются, тошнит все сильнее, и я пихаю Ивана в плечо — нам приходится остановиться, и я еле успеваю высунуться из машины…

— Возьмите, Екатерина Николаевна, — протягивает он мне влажные салфетки.

— Ваня-а, — мычу я тоскливо, вытирая ими рот, — ну, хоть ты не начинай. Воды бы еще.

— Держи.

История марки почему-то вспоминалась с самого начала. С того самого дня, когда я узнала о ней — это было несколько лет назад, когда мы уже остались вдвоем с бабушкой, но она еще работала. Нам обеим в то время было не сладко — родители разъехались, и в один из моих приездов с учебы она отвлекала меня и себя заодно от ненужных переживаний. Все равно и тогда и сейчас от нас с ней не зависело ровным счетом ничего. Отец и мать рвали свою предыдущую жизнь в клочья, выжигали все хорошее, что там было когда-то, травили кислотой, чтобы даже следа не осталось. И в результате осталась только я, так что им пришлось делать вид, что меня тоже нет.

Бабушка советовала мне не осуждать их слишком сильно, все же они отсрочивали свое расставание год за годом, а потом месяц за месяцем вплоть до моего совершеннолетия. Дожидались, когда я поступлю учиться, оплатив учебу за первый год. На второй по итогам учебы я подала заявку на бюджет и мне ее подтвердили. Но, к марке…

Я помню тот ненастный осенний вечер — мы засиделись допоздна. Слушая рассказ о «наследстве», я держала на ладони и рассматривала маленький кусочек рыжей бумаги в прозрачной пластиковой коробочке. Вертела так и сяк, не в состоянии понять — что же в ней такого особенного? А оказалось, что особенной была сама история ее появления в нашей семье.

Еще до нашего разговора свет вырубило из-за сильного ветра — опять где-то перемкнуло провода, что время от времени случалось в пригороде. И бабушка рассказывала историю марки, глядя на язычки свечного пламени. Крохотные хвостики огня слегка колыхались, а мы разговаривали и смотрели на них, не в силах отвести взгляд. Есть в живом огне что-то волшебное, когда он такой вот слабый и уязвимый, коронующий собою тонкую свечу. Бабушкин голос звучал тихо и печально:

— Они ведь даже не подозревали, что она там — под подкладкой портсигара. Дед забыл…, совсем забыл, как сунул ее туда, чтобы освободить место для курева. А потом просто нужно было взвесить… без той бархатной тряпочки внутри. Они даже не знали что это платина, думали — серебро, и то — в лучшем случае. Ювелир поддел вставочку (ткань была натянута на нее), а там эта марка. Дед убрал ее в кармашек рубашки, а бабушка нашла перед стиркой. Вот так, Катя. Портсигар этот — боевой трофей, — улыбнулась бабушка, оторвавшись взглядом от огненных язычков: — А как ты относишься к мародерству, Катерина?

— А есть предположения, варианты, мысли? — хмыкнула я. Разговор затягивал, сама марка была не так уже и интересна, хотелось скорее узнать историю ее появления. Я отдала коробочку бабушке и устроилась удобнее, натянув одеяло до плеч. А она встала с кровати и положила марку на стол, ласково проведя рукой по мозаичному рисунку столешницы.

— Рассказ долгий получится. Ты точно не хочешь кушать? Что-нибудь легонькое?

— Шариться в темноте по кухне точно не хочу. Залазь обратно и рассказывай.

В тишине, которая установилась в комнате, раздалось шипение, а потом и двадцать два мрачных и гулких удара — часы в резной оправе отбили десять часов вечера. Мы даже не вздрогнули — торжественный бой часов со старинным швейцарским механизмом был привычен до такой степени, что уже даже не будил меня по ночам. Бабушка подошла, поправила гирьку в затейливом корпусе из орехового дерева и бережно прикрыла дверку обратно.

Я тогда уже училась и приезжала к ней очень редко — один-два раза в месяц, да и то не каждый. Нам не хватало общения по телефону и в те вечера, когда я оставалась ночевать, мы подпирали спины огромными пуховыми подушками и садились на резную кровать в «комнате славы и памяти прадеда». Укрывались пледом или теплым одеялом и разговаривали. Вот и тогда бабушка вернулась под одеяло, укутала ноги и продолжила:

— За этот портсигар дед купил три больших мешка муки, а еще картошку на посадку — полтораста штук. В сорок шестом это было настоящее богатство. Я думаю — наша семья выжила только благодаря этому трофею. А может, все было и не так трагично, но когда бабушка вспоминала то время и говорила о нем — она всегда плакала… всегда. Сегодняшним умом…, я заставила бы деда написать мемуары, или хотя бы надиктовать их мне, например. Просто же спросить его… я тогда не знала, о чем нужно спрашивать.

— Я бы и сейчас не знала, а ты была ребенком. Ты же как-то говорила, что он не любил и не хотел рассказывать о войне?

— Ну почему совсем так-то? Не любил, конечно, но под настроение иногда рассказывал… о том, что многие чуяли свою смерть перед боем, про то, как однажды на лесной дороге наткнулись на разбитую немецкую легковушку. А в портфеле у мертвого офицера нашли какие-то документы и круг швейцарского сыра. Карты и бумаги сдали в штаб, а сыр поделили и съели. С тех самых пор сыр стал любимым лакомством деда. Мы всегда возили ему, как гостинец — обязательно в воске. Еще рассказывал про то, как его автомат не стал стрелять в командира, а по немцам потом — в легкую.

— А зачем — в командира?

— Какой-то немецкий хутор — они вдвоем держали там оборону. Дед на первом этаже, а его командир — на втором. И вдруг рывком открылась входная дверь, и дед дернулся на движение, нажал курок…