Брат мужа - Мария Зайцева
У Ивана жесткая, можно сказать, дубленая кожа, прожаренная навсегда солнцем, прошитая ветрами. И просто удивительно, что, имея такую носорожью толщину и крепость, она тем не менее невероятно чувствительная.
Потому что стоит мне неловко и несмело провести пальцами по шее, как Иван чуть вздрагивает и с шипением втягивает в грудь воздух. Глаза его при этом становятся еще безумней, еще темнее. Еще голоднее.
Иван легко, обманчиво легко, приподнимает меня за подбородок, наклоняется и, чуть помедлив, словно сомневаясь или давая мне время на остановку (хотя это сто процентов не так, не так!), прикасается сухими жесткими губами к моим, дрожащим жалко.
Я чувствую, как горячий язык скользит, настойчиво проникая внутрь, и закрываю в изнеможении глаза.
Это так остро! Так безумно!
Из глубины груди, из самого сердца, кажется, вырывается обессиленный слабый стон, едва ли я осознаю его…
А вот Ивану, судя по всему, только его и не хватает, чтоб окончательно потерять все границы!
Дальнейшее я ощущаю, словно в диком, безумном урагане, подхватившем меня и потащившем, кружа, по комнате, роняя стулья, лампы, вещи, не замечая ничего вокруг!
На мне трещат остатки одежды, умирает в муках рубашка и нижнее белье. Затем скрипит от невероятной тяжести старенький диван.
А я все не могу осознать себя в пространстве, не могу поверить, что это со мной!
Эффект присутствия и одновременно потери себя – ошеломителен.
Иван что-то рычит, низко, горячо настолько, что я горю теперь уже вся, везде, полностью!
Его грудь, покрытая волосом, ходит ходуном, и я с кладу обе ладони на нее, с затаенным, порочным восторгом ощущая, как от моего прикосновения что-то происходит внутри.
Это потрясающее чувство: словно дикого зверя трогаешь. Опасного, жестокого, привыкшего к крови и смерти. И ждущего, желающего до сумасшествия моих касаний. Упоительно! Безмерно остро!
Зверь, сдерживая внутреннее возбужденное рычание, наклоняется и трется жесткой шерстью о мою кожу. Трется, оставляя красные следы, кусает, легко, но настойчиво, гладит, поворачивает, наваливается… Берет.
И в этот раз я полностью ощущаю происходящее, нет страха, нет истерики, нет растерянности… Только порочное, безумное, жесткое удовольствие.
Разрушение, потеря себя, полет в бездну…
Все это, оказывается, может быть такм сладким! Таким невероятным! На это, наверно, можно подсесть, как на запрещенные вещества, как на алкоголь. Просто позволить себе… не быть. Сейчас, в это мгновение. В этой реальности.
Я чувствую своего зверя, утащившего все-таки меня в нашу, одну на двоих, бездну, за спиной, ощущаю его ласки, слышу его хриплое, возбужденное рычание, покрепче вцепляюсь в подлокотник дивана, чтоб хоть чуть-чуть поймать устойчивость в этом урагане.
И позволяю себе… не быть.
В конце концов, у всего есть свой предел.
Мой – определенно выработался.
30
Утром, лежа на невероятно скрипучем и ставшем еще более скрипучим за эту безумную ночь диване, я слушаю, как Иван разговаривает с Севой.
И все не могу осознать случившееся, словно я в искаженной реальности какой-то оказалась.
И дело не в том, что Иван общается с братом…
Он всегда с ним разговаривает, особенно, когда занимается уже привычными утренними делами: туалет, кормление, массаж.
Обычно его голос, спокойный, с приглушенно-рычащими нотками, звучал приятным фоном, разбивая серую, уже установившуюся, казалось, навечно, кладбищенскую тишину нашей, когда-то такой уютной и яркой, будничной жизни.
Удивительно, как ты не замечаешь самые обычные мгновения, когда все хорошо: утренний поцелуй в еще сонную колючую щеку; завтрак, тот, что понравится не только тебе, но и ему; веселая беготня по дому, потому что как обычно заговорились за столом, и теперь поджимает время, а надо успеть одеться и собраться; мимолетный ласковый поцелуй перед дверью, потому что ты убегаешь раньше на работу…
Это все кажется таким обыденным, таким привычным.
Понимание, насколько была счастлива, появляется, только когда что-то происходит, и привычный тебе уклад пропадает.
И приходится привыкать к новой реальности.
К утренней тишине, безразличию, ощущению будущего безрадостного дня, где ничего не изменится… К тому, что после работы ты придешь в квартиру, где на тебя не посмотрят, не скажут ласкового слова, не спросят, как прошел день, не предложат чай и не принесут теплый плед, чтоб уютно посидеть перед телевизором вдвоем…
Надо же, оказывается, я к этому и в самом деле привыкла…
И совсем недавно утреннее бурчание, мирное и благодушное, Ивана воспринималось, как что-то новое, странное, приятное, хоть и чужеродное.
А сейчас и это кажется привычным. Казалось.
Как быстро подстраивается под ситуацию человек! Это что-то поразительное!
Потому что у меня в этот момент – новый этап.
И я словно в сюрреализме каком-то.
Этой ночью Иван делал со мной такое, что теперь непонятно, как в глаза ему буду смотреть. И вообще кому-либо. И нет, я не ханжа.
Мы с Севой любили играть, обожали экспериментировать в постели, да вообще, когда любишь человека, то запретов практически нет в интимной сфере. Если ему нравится и тебе нравится, то почему нет?
Но все, что мы делали вдвоем с мужем, ни в какое сравнение не шло с тем, что творилось сегодня ночью.
И тут дело даже не в постельной акробатике, а именно в эмоциях. Темных, настолько животно-плотских, что, даже вспоминая, улавливая легкий отголосок, все еще гуляющий по крови, становится тяжело дышать, и в глазах мутнеет.
Я могу в деталях вспомнить наши с Севой ночи. Яркие, легкие, нежные, умиротворенно-спокойные, ленивые, привычно-ласковые.
Я не смогу воскресить в памяти ни одного четкого мгновения из сегодняшнего ночного безумия.
Только ощущения, только эмоции.
Тяжесть огромного тела, жесткость рук, грубость низкого голоса, колкость бороды, безумие темного взгляда.
И сумасшедшее, острое до боли удовольствие от происходящего. Осознание того, что все неправильно, что в пропасть летишь, и не будет дороги назад. И невероятную легкость от полета. От того, что отпустила себя.
Конечно, дальше будет боль.
Когда разбиваешься вдребезги, наверно, всегда больно.
Но это все там – где-то, в будущем.
А пока – только полет. В огне, в плотном дурмане, с постоянно прошивающими тело молниями наслаждения, настолько яркого, что и теперь, при одном только воспоминании, по телу сладкая судорога пробегает.
Это ощущение становится еще более острым, потому очень четко понимаю – все закончится.
С Севой все казалось бесконечным, даже не возникало сомнений, что это навсегда, до самых последних дней…
А здесь горизонт – вот он.
И от этого, на контрасте – еще больнее. Еще острее. Еще жарче.
А самое сейчас для меня удивительное, что, пока я лежу, тупо уставившись перед собой в пространство шальным взглядом, и заново переживаю флешбеки произошедшего, заново пытаюсь собрать себя по частям, виновник этого моего состояния…
Он, кажется, вообще не переживает!
Голос его спокоен, с братом общается дружелюбно и ласково, как обычно. Словно проспал всю ночь в своем спальнике возле Севиной кровати, а не мучил его жену до полуобморока, не валял ее по скрипучему дивану с такой силой, что, наверно, все соседи выходили покурить в наших паузах!
Это что?
Лицемерие высшей пробы?
Или Иван реально не видит в произошедшем ничего особенного?
Последний вывод – ужасен. В основном потому, что вполне вероятен. Я не знаю ничего об этом человеке.
Ничего, кроме того, что у него невероятно горячие руки, жадные губы и бешеная, пробивающая стены, настойчивость в достижении целей.
Хотя, я – явно не стена, это я себе очень льщу.
Подушка пахнет Иваном.
И я им пахну.
Этот тяжелый, терпковатый аромат, кажется, пропитал всю комнату. Всю меня.
От него теперь не избавиться, как ни прибирайся. Ни мойся.
Он внутри меня.
Утыкаюсь лицом в подушку, жадно вдыхаю. И пытаюсь почувствовать… Ну, хоть что-то из тех эмоций, которые сейчас были бы уместными. Правильными. Например, сожаление. Или стыд.
Но ничего этого нет.
Наверно, я просто дрянь. Распущенная и пошлая. Надо же, после стольких лет как все раскрывается.
Хорошая девочка Алина, отличница, студентка, краснодипломница. Вся правильная, с идеально распланированной жизнью.
Все у меня было вовремя, все было
