Горький вкус любви - Аддония Сулейман

По дороге домой имам говорил не умолкая. Я слушал, но вряд ли слышал хотя бы слово. Мои мысли были об одном: нашла ли она мою записку? Прочитала ли ее, успела ли написать мне ответ? Я опускал голову, почти утыкаясь лицом в портфель, словно желая по запаху старой кожи узнать ответы на эти вопросы.

Когда я помог имаму войти в дом, он попросил меня положить портфель в гостиную.

— Приказывайте мне, о Шейх, и я всё исполню, — ответил я.

Оказавшись в гостиной, я раскрыл портфель и вынул все книги, что там лежали. Между буклетами был спрятан белый конверт. Я чуть не порвал обложку одного буклета, выхватывая свое сокровище. Сунув его за пазуху, я был готов убежать, но вовремя вспомнил, что следовало сложить буклеты обратно в портфель имама.

Наконец всё было приведено в порядок. Трогая конверт сквозь ткань тоба, я крикнул имаму, который уже уселся за стол в своем кабинете:

— До встречи, иншааллах.

— Да благословит тебя Аллах, сынок. Иди медленно и обязательно молись при каждом шаге, — потребовал он на прощание.

— Хорошо, иншааллах.

Как только за мной закрылась дверь, я со всех ног понесся к дому.

И вот я у себя в квартире. Срываю с себя тоб и, полуголый, сажусь на кровать. Целых две страницы прислала мне Фьора! Прочитав первый абзац, я не поверил тому, что видели мои глаза. Я даже поймал себя на том, что у меня отвисла нижняя челюсть.

Оказывается, в ее жилах, как и в моих, течет эритрейская кровь! Всего два поколения назад семья ее отца (того самого человека, который шел перед девушкой в то утро) жила в Эритрее. Надо же, дивился я, никогда бы не предположил, что он эритреец. Но, подумав, понял, что это вполне возможно, ведь эритрейцы уже много веков смешиваются с жителями противоположного берега Красного моря.

Отец Фьоры называл себя саудовцем, хотя правительство отказывалось дать ему гражданство. И, тем не менее, положение его было довольно прочным, так как работал он помощником у богатого саудовского бизнесмена, йеменца по происхождению, владевшего десятком магазинов. Мать Фьоры была дочерью египтянина. В отличие от отцовской семьи, родственники со стороны матери сумели получить гражданство.

Я быстро пробежал глазами остальное письмо и начал читать сначала, впитывая каждое слово.

Фьора писала, что называть свое настоящее имя она опасается — если записка попадет в чужие руки, ей будет несдобровать, но ей очень нравилось то имя, которое я дал ей, и она хотела, чтобы я так и звал ее: Фьора. Ей девятнадцать, написала она и дважды подчеркнула цифру. И дальше рассказывала, как поженились ее отец и мать.

Всё началось с того, как однажды в кафе познакомились мой отец и отец моей мамы. Они заговорили о чем-то и быстро поняли, что симпатичны друг другу.

Очень скоро между мужчинами установились дружеские отношения. Оказалось, что у них много общего, что о многом они судят одинаково. Они даже заканчивали друг за друга фразы.

Поэтому было решено, что дружбу нужно скрепить чем-то более серьезным.

— У тебя есть дочь? — спросил мой отец у египтянина.

— Да, — ответил его старший товарищ.

— Тогда я хочу попросить у тебя руки твоей дочери и взять ее в жены, — сказал мой отец.

— Этим ты окажешь мне честь, — ответил отец моей матери.

В самый жаркий день за всю историю Джидды двое мужчин предстали перед Шейхом. Он сказал отцу моей матери:

— Я объявляю этого мужчину мужем твоей дочери. Пусть будет их брак долгим и счастливым, иншааллах.

Однако в семье моей матери этот брак вызвал целую бурю.

— Заставь его развестись, — приказал отцу матери глава семьи.

— Ни за что, — ответил он. — Назовите мне хоть одну причину для этого.

Старейшина встал и сказал:

— Сегодня я в хорошем настроении и дам тебе две причины вместо одной. Во-первых, он не араб. Во-вторых, он чернокожий.

— Но между арабами и неарабами нет никакой разницы, — возразил отец матери.

— Так было в старые времена. А теперь разница есть, и большая. Если ты не добьешься развода между твоей дочерью и этим эритрейцем, я вышвырну тебя из семьи.

Отец моей матери только пожал на это плечами. Ему было всё равно.

А моего отца также выгнали из семьи за то, что он взял в жены девушку не из Эритреи.

Через год после того, как мои родители поженились, родилась я.

Мне грустно от того, что у меня нет родственников ни по отцу, ни по матери, но зато у меня близкие отношения с мамой. Она мой лучший друг.

Затем Фьора вкратце рассказывала о том, что произошло с ее родителями дальше. Кроме нее, детей у них не было, потому что отец перестал приходить к матери по ночам. Когда мать Фьоры спросила, в чем дело, ее муж с негодованием потряс перед ней врачебным заключением, где говорилось, что у него «острая медицинская проблема».

Но, писала Фьора, ее мать считает, что неспособность мужа втащить свое толстое тело на ее кровать связана не с болезнью, а только с его образом жизни: он ест слишком много жирной пищи, курит шишу и проводит всё свое время в кафе с богатыми друзьями, где они без остановки пьют сладкий крепкий кофе.

На следующее утро в гостиной имама я без проблем спрятал свой ответ Фьоре между буклетами. Мы вышли из дома и свернули на Рыночную улицу. Сегодня имам был молчалив, что меня вполне устраивало. Меня волновало, как отреагирует Фьора на мое письмо.

Фьора, труднее всего — начать. И мой мозг готов сдаться перед непосильной задачей написать тебе хоть одну фразу. Но внутри меня живет опаленный любовью поэт, и я повинуюсь тебе, моя Фьора, и представлюсь без дальнейшего промедления.

Меня зовут Насер, но тебе это уже известно. Я из Эритреи и не знаю имени своего отца, хотя в моем паспорте, выданном Организацией Объединенных Наций, мое полное имя значится как Насер Сурадж. Фамилию Сурадж выбрал для меня дядя, когда привез нас с братом в Джидду из лагеря беженцев в Судане.

Когда я только прибыл в лагерь, мне велели найти человека с красным крестом на рубашке, чтобы тот зарегистрировал нас в списке вновь прибывших. Всего двумя днями ранее я попрощался с матерью и Эритреей. За спиной я таскал на перевязи младшего братика Ибрагима, которому было тогда три года.

Мне показали палатку, где проходила регистрация. Там меня встретил улыбчивый человек. Я сказал ему, как меня зовут. Тогда он спросил, как зовут моего отца, я ответил: «Рахима». Он посмотрел на меня через очки и заметил, что Рахима, кажется, женское имя. «Да, — сказал я, — но моя мать была и моим отцом, поэтому запишите, что моего отца зовут Рахима».

Он отложил ручку и взял меня за плечо, стараясь успокоить меня. Он говорил, что не нужно бояться бомб, в лагере они не падают с неба. И потом снова спросил про имя отца. «Рахима. У меня нет другого отца. Только мать. Она нам и отец, и мать, и лучший друг». Но мужчина настаивал, что он может записать только мужское имя и что моя мать не могла родить меня совсем без мужчины. Тогда я сказал, что видел того мужчину только один раз в жизни, когда он пришел навестить мою мать. Тот человек и был моим отцом, сказал я человеку в очках, но его имени я не знал, а называл про себя Одеколоном.

Когда за нами приехал дядя, он настоял, чтобы я взял имя его отца — Сурадж. Я согласился, хотя в документах не будет имени моей матери. Дело в том, что вся ее семья тоже носит фамилию Сурадж.

А теперь я вернусь в настоящее, хабибати, чтобы пожелать тебе всего наилучшего, что может подарить любовь. Твой Насер.

3

Я знал, что это случится, но был удивлен, почему не случилось раньше. На следующее утро, когда я возвращался из колледжа домой, на улице мне повстречался Гамаль.

— Насер? Это ты? — воскликнул он.

— Да, Гамаль, это я, — ответил я высокомерно.

Гамаль был одним из завсегдатаев кафе Джасима, он владел ресторанчиком возле Рыночной улицы. На нем был белый фартук в желтых и красных пятнах. Коронным блюдом Гамаля была жареная печень с имбирем, лаймом, большим количеством куркумы, перца чили и свежего чеснока. Вот и сейчас в руках он держал четыре красных перца чили и один лайм.