Бобры добры - Галина Валентиновна Чередий
В глотке пересохло, руки в кулаки стиснул, чтобы не схватить, в паху адская жара. На кухню шел, что тот зомби, на торт с чаем пялился бездумно, а видел только ее, Оксану, усаженную на стол передо мной с широко разведенными ногами, между которыми я упал бы мордой и терся, выцеловывая и уделываясь в ее влагу. Вот был я человек адекватный, да за один вдох общего с ней воздуха весь и вышел. В какой-то момент аж взбесился на себя, тварь такую безвольную и похотливую, и ляпнул, как всегда, с ходу и по делу.
— Да ты реально, что ли, *бнутый? — зарычал на меня бешено Лёха, успев подхватить начавшую внезапно заваливаться набок Оксану. — Что, бл*дь, с тобой не так, Лекс?
Все. Походу, со мной не так абсолютно все.
Он поднял девушку на руки и попер в комнату, велев:
— Воды захвати, кусок дебила! — и уже совсем по-другому, воркующе: — Ксюх-Ксюх, солнышко мое, девочка, ну что ты, а?
Я набрал воды в стакан, заметив, что рука у меня трясется, как у алкаша с бодунища, выхлебал залпом, набрал снова и пошел следом, застав их в комнате на диване. Брат сидит, Оксана бочком на нем, он прижимает ее голову к своему плечу, чуть покачивается, будто младенца укачивает, и продолжает бормотать успокоительно:
— Что, малыш? Испугалась? Испугалась? Ну чего ты? Чего?
— Вы уходите? — тихо и как-то совсем потерянно спросила побелевшими губами Оксана, глядя прямо на меня.
Что? Уйдем? Куда?
— Какой-такой уйдете, Ксюха? — попытался повернуть ее лицо к себе Лёха, но она продолжала смотреть на меня, да так, что я слабину в коленях поймал. — Никто никуда не уходит, наоборот, пришли сказать, что теперь мы рядом.
— Но Лекс же…
— Дурак Лекс, ой совсем дурачина, — брат говорил нежно, а вот зыркнул на меня отнюдь не добро. «П*здец тебе, гад» — вот как. — Прости его. У него башка не варит рядом с тобой, маленькая. И у меня не варит. Два дурака мы. Обоих прости. Простишь, а?
— Обоих? — совсем шепотом переспросила Оксана и посмотрела-таки на брата.
— Обоих, — ответил он вмиг просевшим голосом и гулко сглотнул. — Никуда мы не денемся, веришь?
Между их лицами считанные сантиметры, самую малость вперед — и губы к губам. А мне от этого их положения и кислотой по кишкам, и одновременно жаром по мозгам последним, и по яйцам, как пинком.
— Останетесь? — снова поворот головы ко мне, и проблеск ее радости и облегчения сквозь пелену тревоги в этих глазищах невыносимо синих, а у меня за ребрами от этого ломает-кромсает-тянет, не устоять на ногах никак. — Правда?
Кивнул молча и опустился на колени, чтобы тоже быть с ней лицом к лицу.
— Мы это и пришли тебе сказать, — проскрипел, преодолевая спазм в горле. — Прости, что я не так начал. Я имел в виду, что мы рядом теперь все время будем, но напирать не станем пока насчет личного. Всю эту байду в сторону, пока не решим вопрос с твоим бывшим-мудаком.
— В сторону? — прошептали уже чуть вернувшие цвет губы с… разочарованием? Дебил озабоченный, да это тебе просто хочется, чтобы так и было. — А потом?
Потом? Бля, спроси лучше как? Как я… мы собираемся исполнить это «личное потом».
Но вместо вопроса девушка-дурман просто протянула свои полупрозрачные пальцы и коснулась моей щеки. Едва-едва, но этого хватило сорвать мне остатки тормозов и доказать, что ни хрена, никаких «потомов» нам. Всем нам. Да гори все прямо сейчас синим пламенем!
Я подался вперед, уничтожая пытавшее меня мизерное расстояние, втягивая в поцелуй под глухое пораженческое матерно-восхищенное бормотание Лёхи. И тут же скользнул ладонями по ее лодыжкам, вверх, к коленям, бесцеремонно подхватывая, разворачивая на брате к себе и вынуждая раскрыться сразу по максимуму. Отпихнул смехотворную преграду из пестрой ткани, не обнаружив под ней ничего, кроме обнаженной кожи, и позволил себе только секунду полюбоваться открывшимся мне видом. Сжал бедра, и без всяких долгих переходов сменил одни губы на другие, уже такие же влажные. Леха не оттормозился ни на мгновение, занырнув в эту нашу общую похотливую прорубь, обхватил подбородок Оксаны, сжирая ее первый же, мною сотворенный стон. Откинулся на спинку дивана, увлекая ее за собой и этим открывая еще больше для меня. И я этим сразу воспользовался, захватив пряную, нежнейшую плоть своим ртом по полной, вылизывая, прикусывая, вторгаясь языком с таким бесстыдством и остервенением, какого сроду раньше себе не позволял. А сейчас не было границ. Сгорели к хренам.
Был только трепет на моем языке, стоны ее протяжные в рот целующего до удушья брата.
Были напряженные до предела нежные бедра в моем железном захвате и дрожь нарастающая. Были острые ноготки, впивающиеся в кожу моей головы. Была она, желанная до одурения женщина, что гнулась и извивалась, стонала и текла. Где-то там, на границе сознания, я помнил, что она зажата между мной и другим мужиком. Моим братом. Видел, что он сдернул халат по ее плечам, обнажив грудь, которую жадно тискает, сжимая до белых пятен, и теребит наливающиеся все большей яркостью соски. Терзает поцелуями шею и плечи Оксаны, от которых ее кожа розовеет все сильнее. Толкается в нее сзади наверняка уже гудящим до адской боли, как и у меня, членом, насаживая этим все сильнее на мой язык. Подгоняя к тому, что смерть как нужно всем нам — ее оргазму. И эта общая, неимоверно желанная цель аннигилировала все дерьмо, все рождающееся во мне отторжение порочности происходящего. Сукин ты сын, Лёха! Прав, во всем прав! Сейчас есть только Оксана и то, что творится внутри от одного только вида ее неуклонно приближающегося взлета.
Дернув еще сильнее девушку к себе, я втолкнул в обжигающую мокрую тесноту два пальца по самые костяшки и защелкал языком по клитору. Оксана изогнулась, замотала запрокинутой на плечо Лёхи головой, закричав отчаянно. А следом не смог сдержать протяжного стона и я, ощутив те самые жесткие выдаивающие сжатия ее внутренних мышц на своих пальцах, по которым
