Елена Лобанова - Из жизни читательницы
Припомнив все это — а чем, скажите, не сюжет? — я уже привычно потянулась к блокноту.
Но вошла мама и посмотрела на этот раз мне прямо в глаза.
Делать нечего! Я приготовилась было услышать: «Марина! И ты позволила себе сервировать гостям стол на клеенке?!»
Но она только оглядела мое окно и спросила недоверчиво:
— Так ты что же, и шторы выстирала?! — И, придирчиво осмотрев вслед за тем и меня, заключила удовлетворенно и с некоторым удивлением: — А выглядишь прекрасно!
И вдруг улыбнулась совершенно несвойственной ей улыбкой: как-то двусмысленно и многообещающе, словно цыганка при словах: «Будет тебе, красавица, большое счастье и червовый король!»
И что самое удивительное — невысказанное это цыганское обещание вскоре стало понемногу сбываться!
По крайней мере однажды я заметила, что не узнаю свой собственный голос. Откуда-то в нем взялись незнакомые звучные ноты — кажется, это о них в книгах пишут: «грудные». И откуда-то в моем лексиконе объявились непривычные и совершенно несвойственные мне фразы вроде: «Интересно попытаться!» или «Давайте попробуем!» Слыша их, сама завуч Светлана Анатольевна пытливо вглядывалась в меня и, казалось, размышляла: а не повысить ли в самом деле мой дежурный балл до четверки?
Кроме того, двигалась я теперь раза в полтора быстрее и легче, будто спеша пробраться сквозь будни к очередному «цеховому» заседанию. В моей сумке поселился новый блокнот — с роскошным веером из разноцветных перьев на обложке. Старательно и подробно я переписала туда сначала оба «своих» сюжета, потом — рассказ Людасика о ясновидящей. А следом, увлекшись, дописала еще один — из жизни юноши-осветителя. Ибо разве не заслуживал счастья мой любимый герой, спутник лучшей части моей жизни? В конце концов, я только немного помогла ему! Не заботясь о красоте слога, я вкратце изложила собственную версию его счастливого будущего: однажды прекрасная балерина в заключительной сцене спектакля, подвернув ногу, не может вовремя уйти со сцены, а потому застывает, как полагает простодушная публика, в продуманно-неловкой позе. Юный герой первым догадывается, в чем дело, и, погасив все освещение, в полной темноте на руках уносит ее со сцены — это и становится началом их любовной истории!
Разумеется, не было никакой гарантии, что Галушко когда-нибудь воспользуется моими корявыми набросками, убеждала я себя. И разумеется, в глубине души рисовала восторженно: вот он (Валерий! да! Валерий!) задумчиво листает мой блокнот; вот поднимает глаза и озадаченно бормочет: «Что ж, стоит подумать…» — и рассеянно улыбается — своим (нашим !) героям.
В природе воцарилась тишина. Это была уже не та хрупкая осенне-золотая тишина, которую нет-нет да и разрушит прощальный крик улетающих птиц или шорох сухих листьев на тротуаре, потревоженных ветром. Однако не настало еще и нарядное и торжественное безмолвие первого снега. Стояла та единственная в году НАСТОЯЩАЯ тишина, с которой, не раз думалось мне, и надо бы начинать отсчет нового года: смиренное беззвучие беспощадно оголенных деревьев, угрюмое молчание ничем не прикрашенных захолустных улочек с узенькими тротуарными дорожками в лужах и трещинах, где только внезапный разбойничий посвист ветра, отразившись от покосившихся облупленных заборов, дерзко взмывает к хмурому низкому небу.
Эта была жесткая тишина вызова и ожидания, когда природа, кажется, застыла в холодной усмешке: что, мол, люди, не нравится? желаете снегу белого, пушистого, да узоров на окнах, да забав новогодних? А я-то вот еще погожу, я-то еще посмотрю на вас, подумаю…
Но даже эта пора представлялась мне теперь вестницей новых надежд. Какие-то новые, доселе никем не слышанные звуки, казалось, вот-вот должны были родиться в этом леденящем безмолвии, и новые краски бытия как будто уже проступали сквозь выученные наизусть линии улиц и домов.
— Але, Марина? — пискляво спросили в трубке, и это был первозданный звук новой жизни. Это был голос Метелкиной. — Я тебе счас рукопись журнала закину. Жорик сказал, ты ж у нас теперь корректор?
Папка с рукописью первого номера лежала на моем столе.
Это было не какое-нибудь канцелярское чудище с надписью «Дело» и замусоленными тесемками, а щегольская прозрачная пластиковая сумочка с ярко-алой молнией по всему периметру. Казалось, что ей, такой новенькой и сияющей, не по себе в обществе моих канцелярских реликвий — затрепанных блокнотов с брошенными дневниками, забытыми телефонами, высказываниями великих людей и безымянными афоризмами, а также бесчисленных календариков с котятами и пейзажами, которые я не в силах сначала не купить, а по прошествии времени — выбросить.
В каком-то, как сейчас говорят, виртуальном будущем эта папка, разумеется, уже свободно и с достоинством размещалась в кабинете главного редактора какого-нибудь солидного издательства, среди компьютеров и принтеров новейшего поколения.
Но пока что ни один редактор и в глаза не видел даже ее названия — «Литературный цех».
И уж конечно, ни один читатель даже не помышлял перелистать торопливой рукой ее девственно-белоснежные страницы, жадно выхватывая глазами заглавия статей: вот вступительное слово редактора «Войдемте в цех задорный», а вот обзор современных направлений прозы «Новые литературные игры» (между прочим, Валерия Галушко!). Присутствовали здесь и девичьи тайны в стихах — они так и назывались «Девичьи тайны» и принадлежали, разумеется, перу Метелкиной, и еще стихи Лизы и пародии ее друга, а кроме того, рассказ Чизбургера (по имени, пора бы мне было запомнить, Федора), два мистических триллера Компота-Димы и четыре философские притчи седобородого Иваныча. (Две эротические новеллы Виталия были отвергнуты, затем вновь включены и еще раз отвергнуты после яростных дебатов.) Да еще плюс подборка афоризмов великих художников слова в витой рамочке! Плюс объявление о конкурсе литературного кроссворда! Не говоря уже о забавных историях «Из жизни классиков»! Одним словом, настоящий пир для гурмана-буквоглотателя!
Несомненно, этот цех был еще весьма молод. И может статься, в нем наличествовало пока что более подмастерьев, чем мастеров. А потому, как ни огорчительно, на страницах его первого произведения присутствовали ошибки всех мастей: от вульгарных безударных гласных до классически грамматических типа «подъезжая к постоялому двору, у меня слетела шляпа», — которые надлежало немедленно исправить.
Но не могло быть сомнений, что увлеченность будущих великих художников слова и их преданность благородному литературному делу предрекали им грядущую славу!
