Энтон Дисклофани - Наездницы

Сэм был очень осторожным натуралистом. Его террариумы населяли абсолютно безобидные рептилии. Он хотел увидеть коралловую змею, а не поймать ее.

– Сразу видно, что ты из города, – вздохнула я. – Риск захлебнуться глотком воды гораздо серьезнее риска быть укушенным коралловой змеей.

– Я лучше рискну со своей флягой, – усмехнулся Джорджи и сделал еще один глоток.

Сэм стал распространяться об особенностях укуса коралловой змеи, после чего для сравнения перешел к карликовым гремучникам, и я зашагала дальше, рассчитывая расшевелить мальчишек. Я не хотела разгуливать вдали от дома слишком долго, поскольку не знала, надолго ли хватит моего пояса.

– Тихо! – прошептала я, заметив подрагивание травы, и указала на это место Сэму.

– Это может быть ящерица, – тихо отозвался он, но все же опустился на колени и на четвереньках двинулся к высокой, по пояс, траве.

Мы с Джорджи наблюдали за ним, стараясь не шевелиться. Сэм умел двигаться бесшумно, как индеец. Мы так не умели. Я затаила дыхание, а Сэм протянул руку и выхватил из травы длинную черную змею с оранжевым ободком на шее. Я гордилась Сэмом – он был очень ловким.

– Молодец, Теа, ты у нас зоркий глаз! – похвалил он, показывая нам брюшко змеи изумительного ярко-красного цвета. – В ней не меньше двенадцати дюймов.

Мы смотрели, как змея извивается в сетке Сэма.

– Diadophis punctatus, – произнес он.

– Диадофис, – обратился к змее Джорджи, – сегодня тебе не повезло.

– Зато повезло мне, – с довольным видом отозвался Сэм.

Я снова посмотрела на змею. Она замерла, как будто смирившись со своей судьбой. Это была крупная, взрослая особь без малейших недостатков. Сэм не собирался держать ее в стеклянном доме вечно, но она этого знать не могла.

Когда я вошла в свою комнату, мама сидела на краю моей незастеленной кровати.

– На твоих простынях кровь, – произнесла она, и я посмотрела туда, куда она указывала.

– Я хотела сегодня тебе рассказать.

Она встала, и я думала, что она выйдет, но она подошла ко мне вплотную и выдернула блузку из пояса моей юбки, прежде чем я успела ей помешать.

– Где ты это взяла? – спросила она.

Ее пальцы касались пояса. Я посмотрела в окно, на огромный дуб, по-отцовски заботливо склонившийся над нашим домом. Папа говорил, что дуб дает нам прохладу летом и защищает от холода зимой.

– Извини, – быстро произнесла я. – Извини.

Она кивнула и взяла мою руку обеими руками, как будто умоляя меня о чем-то. Но я была ее дочерью и не нуждалась в том, чтобы меня умоляли.

– Ты знаешь, что это означает?

– Что я какое-то время не могу ездить верхом.

Она засмеялась.

– Нет. Это означает, что ты можешь родить ребенка.

Меня охватил ужас. Мама улыбнулась мне очень нежно, но я предпочла бы ее гнев. Я предпочла бы все, что угодно, только не эту нежность. Обычно я радостно откликалась на любую мамину заботу, но я не хотела, чтобы тому, что случилось со мной, с моим телом, уделялось так много внимания. И я вообще не хотела, чтобы это случалось. Я об этом не просила.

– Конечно не сейчас, – продолжала она, – но когда-нибудь. Теа, разве это тебя не радует?

Я покачала головой. Мама привлекла меня к себе и прижала мою голову к своей груди.

– О, не надо плакать! Мне жаль, если я тебя испугала. Я только не хочу, чтобы ты подумала, что этого следует стыдиться.

Она еще не договорила фразу, как я отшатнулась от нее.

– Ты никому не скажешь?

– Конечно нет. Это останется между нами. Женский секрет. – Она чуть заметно улыбнулась. – Теа, тебе не следует этого стыдиться. В этом нет ничего стыдного.

Я кивнула. Я не знала, что сказать, и поэтому просто поблагодарила маму, а она, выходя из комнаты, привычно ответила:

– Не стоит благодарности.

Я всегда умела сосредоточиваться на своей цели. Так это называл отец. Мама называла это игнорированием последствий. Я кровоточила уже дважды, впервые больше года назад. И я сохранила это в тайне, потому что происходящие со мной перемены меня смутили. Я не понимала, как может то, чего я ожидала, заставить меня стыдиться своего тела. И я знала, что, рассказав кому-нибудь об этом, я соглашусь с реальностью происходящего. Я бросилась на застеленную кровать, что нам, вообще-то, запрещалось делать, и, уткнувшись лицом в подушку, прислушалась. Я хотела услышать чей-нибудь голос – Сэма, Джорджи или хотя бы тети Кэрри. Это означало бы, что жизнь продолжается и без меня, что мое кровотечение не является чем-то особенным или значительным. Я была девочкой, единственной девочкой в нашем мире. Из маминых слов следовало, что я сильно отличаюсь от Джорджи и Сэма. Впервые в жизни я почувствовала, что у меня уходит почва из-под ног. Я сорвалась с места, и меня будто подхватил порыв ветра. Парящая девочка.

Теперь я понимаю, что облегчение, которое я тогда увидела на мамином лице, означало радость по поводу того, что я все-таки нормальная. Должно быть, ее волновало то, что у ее четырнадцатилетней, почти пятнадцатилетней дочери до сих пор нет менструации. Я уверена, что отец успокаивал ее, объясняя, что я «поздний цветок». Наверняка он произносил именно эти или очень похожие на них слова, и мама с ним соглашалась или не соглашалась, но все равно не переставала волноваться.

Отец вернулся домой позже, чем обещал, и мама ждала его у входной двери. Я боялась, что она расскажет ему о моей менструации, и притаилась за дверью, где они не могли меня увидеть.

– Они ждут на веранде, – сказала мама, и папа кивнул.

– Как они? – Он поставил черный докторский саквояж, с которым никогда не расставался, на пол. – Как они держатся?

– Хорошо, – ответила мама, помогая ему снять белый халат.

– Хорошо?

– Хорошо, Феликс, – мягко, но уверенно повторила она.

Сказанное взрослыми часто было так закодировано, что проникнуть в его смысл не представлялось возможным. И хотя обычно меня не заботили дела взрослых, которые обсуждали мои родители, сейчас в их репликах я услышала что-то еще, что имело отношение к моим тете и дяде, а значит, к Джорджи. А Джорджи мне был далеко не безразличен.

Я выждала пару секунд, а затем проследовала за ними на заднее крыльцо, где взрослые обычно что-нибудь пили перед обедом. Меня удивило то, что я ощутила разочарование, убедившись, что мама даже не упомянула меня в разговоре с отцом. Все сидели в низких металлических шезлонгах зеленого цвета вокруг столика, на котором стояли тарелки с канапе, бутылка шампанского для дам и графин с виски для мужчин. Алкоголь был официально запрещен, и добывание его превратилось в игру, в которую все играли и неизменно выигрывали. У дяди Джорджа в Гейнсвилле был знакомый, который снабжал его – и нас – спиртными напитками. Я любила это время, когда взрослые становились веселыми и расслабленными.