Елена Лагутина - Песочные часы
С каждым днем, с каждым часом ей становилось все тяжелее. Она уже не могла держать себя в руках, не могла скрывать от окружающих того, что творится в ее душе. Иногда она ходила хмурая, почти не воспринимая окружающую действительность, полностью сосредоточившись на собственных мыслях — впрочем, подобное ее состояние было для всех привычным, а потому уже никого не удивляло. Но иногда, вспоминая Максима, она начинала светиться счастьем, забывая о том, что разорвать замкнутый круг будет не так-то просто. Впереди ее ждало счастье — так неужели она его не достойна?
Последние дни она почти полностью проводила с мальчишками. И даже такая долгожданная встреча с Максимом отошла внезапно на второй план — Алена просто не могла поступить иначе. Вместе с Антошкой и Алешей она ходила в горы. Ловила бабочек, собирала цветы, сушила их во дворе; мастерила бумажные кораблики и пускала их вниз по ручью, стояла «на воротах», когда они вдвоем играли против нее в футбол, и каждый вечер допоздна читала им детские сказки. Последнюю ночь она спала вместе с ними, примостившись на самом краешке дивана, — не спала, а просто лежала, слушая детское дыхание и сдерживая стон. Рано утром, очнувшись от забытья, она подошла к ним, накрыла одеялом, поцеловала в мягкие и теплые щеки. Антошка хмурился во сне, и она легонько провела ладонью по его лицу, успокоила, всеми силами попытавшись отогнать грусть. Не заходя в спальню, натянула с вечера еще приготовленное платье, расчесала волосы, стянула в тугой пучок на затылке, умыла лицо ледяной водой из умывальника… В доме было тихо — казалось, что он совсем пуст, что никто и не заметит того, что сегодня Алена не вернулась. В последний раз окинув отсутствующим взглядом пространство, в котором она существовала больше двух лет, она осторожно прикрыла за собой дверь и бросилась бежать не оглядываясь.
* * *Она не взяла с собой ничего — ни одной вещи, даже запасного белья. Возможно, из затаившегося в глубине души чувства суеверия, возможно, потому, что ей не хотелось брать в свое будущее ни одной частицы прошлого. Только немного денег, из тех, что подарили ей в прошлом году на день рождения родители. Эти деньги лежали в ящике стола уже полтора года — Алена даже понятия не имела, на что может их потратить. Часть из них ушла на сладости и одежду детям, часть осталась, и вот теперь — пригодилась. Максим должен был ждать ее на обочине дороги, на окраине села, там, где стоял большой серый камень, — именно в этом месте они должны были сесть на попутную машину, чтобы доехать до города, а затем уже пересесть на поезд. На улице было еще темно, и Алена издалека напряженно вглядывалась в пространство, силясь разглядеть в сумраке утра знакомый силуэт. Максима еще не было, но это ее не удивило, потому что она, как обычно, не смогла справиться с нетерпением и пришла на условленное место несколько раньше.
Прислонившись к холодной поверхности серой глыбы, Алена всматривалась в даль, в серое небо, неровный горизонт. Где-то вдалеке пролетела большая птица, такая же серая, почти слившаяся с небом, шумно взмахнув крыльями, разрезав тревожным звуком спокойствие утренней тишины. Алена на минуту закрыла глаза и вдруг, удивившись, поняла, что видит маятник — тот самый, который так часто ждала по ночам как единственное и ненавистное спасение от ночных тревог и бессонницы. Внезапно ей снова стало страшно — она ощутила себя песчинкой, беспомощной даже перед самой слабой и безобидной волной, которая в силах унести ее с собой далеко-далеко, выкинуть на чужой, незнакомый берег, оторвав от того, что было привычным, сделав частицей вечного хаоса. Порыв холодного ветра заставил ее сжаться в комок, еще крепче зажмурить глаза. И снова — все тот же маятник. В голове зашумело — ей показалось, что она слышит его движение, устрашающее в своем спокойствии. Усилием воли она заставила себя открыть глаза и оглядеться по сторонам. Мимо проехала машина — Алена поняла, чем были вызваны ее слуховые галлюцинации. Маленький циферблат наручных часов показывал восемь минут седьмого, Максим задерживался… «Почему, — с обидой подумала она, — почему именно сегодня, именно в этот день…» Пытаясь сдержать дрожь в похолодевших руках, она медленно прошлась вдоль дороги, снова вернулась, потом прошла еще и еще раз… Солнце уже освещало половину неба темно-бордовым светом, когда она совершенно отчетливо поняла, что он не придет.
Первой ее мыслью было, что случилось несчастье. «С ним что-то случилось!» — подумала она, отгоняя прочь тут же всплывающие в сознании страшные мысли, убеждая себя, что она бы непременно почувствовала, если бы с ним случилось что-то непоправимое. Подобрав подол длинного платья, она бросилась бежать, изо всех сил стараясь не думать о том, что ее ждет впереди. Почему-то ей вспомнилась та ночь, когда она точно так же бежала по каменистой дороге из цеха, в котором работал Юрий, бежала к постели умирающей Лили и одновременно пытаясь убежать от самой себя, от страшных мыслей, от того, что увидела… Задыхаясь, она наконец остановилась и застыла в нерешительности у порога низкого каменного дома, в котором квартировали участники экспедиции. Окна светились приглушенным светом, и она, споткнувшись и больно ударившись плечом о выступ в стене, принялась изо всех сил стучать в дверь. Все, что было потом, напоминало сумбурное движение мыслей и слов в горячечном бреду. Шум за стеной, глаза напротив — незнакомые, удивленные и почему-то жалостливые глаза. Рука, протягивающая листок бумаги…
На бумаге было написано несколько слов. Почерк не показался ей знакомым — и это было неудивительно… Ведь она никогда в жизни не видела почерка Максима.
Буквы плясали перед глазами в каком-то диком, первобытном танце, раскачиваясь из стороны в сторону, то сливаясь в единое целое, то распадаясь на мелкие осколки, наваливаясь одна на другую и снова разбегаясь. Уродливо кривляясь, черные на белом, они то пропадали, то снова появлялись, внезапно увеличиваясь в размерах, превращаясь в свое гипертрофированное подобие. Каждая из них стремилась наскочить на другую, закрыть ее собой и тут же отступала, медленно таяла, ползла гадливой змеей куда-то вниз, стекала вязкой и отвратительной жидкостью и внезапно снова устремлялась вверх. Словно в кривых зеркалах, очертания каждой из них то вытягивались, то сжимались, продавливая белое пространство и выгибаясь вверх — в третье измерение, перечеркивая все законы тригонометрии. Каждая, словно живой организм, жадно и зло поглощала воздух, насыщаясь и превращая его в тягучую, вязкую жидкость, которую уже невозможно было вдохнуть в легкие… Внезапно некоторые, словно насмехаясь, выстраивались в ровный и четкий ряд — но сочетание их было настолько немыслимым, что сводило с ума. «Ерокулыз…» — появлялось на бумаге; пока мозг лихорадочно пытался постичь смысл фразы, буквы мгновенно таяли и снова выстраивались в ряд, новый, еще более нелепый и ужасающе бессмысленный… Наверное, это продолжалось бы до бесконечности и в конце концов заставило бы ее сердце остановиться, если бы она не сумела, собрав все свои силы, воспротивиться этому фантому и наконец обрести чувство реальности. Минутой позже ей пришлось пожалеть о том, что она осталась жива, потому что, встав наконец на отведенные им места, прекратив кривляться и изгибаться из стороны в сторону, эти чертовы буквы обрели смысл еще более ужасный — слишком ужасный для здравого рассудка, который не мог не повредиться от подобного вмешательства в естественную призму реальности сознания.
