Елена Лагутина - Песочные часы
— Какая она?
— Она… она красивая, добрая. У нее длинные светлые волосы, она любит готовить яблочный пирог и вареники с картошкой. Ты просто не представляешь, какие вкусные… У нас будет своя комната. В нашей квартире две комнаты, мы будем жить в той, в которой раньше была спальня родителей. А потом, когда у нас появится малыш…
Максим долго рассказывал ей о своем детстве. Рассказывал про двор, где прошло его детство, где он гонял мяч вместе с дворовыми мальчишками до тех пор, пока не научился читать. О том, как в первый раз в жизни увидел картинку в старой потрепанной книжке — там было изображено величественное, таинственное и вместе с тем магически притягательное здание пирамиды Хеопса. Едва научившись читать, Максим прочел эту книгу, а за ней — десятки других. Об этом он мог разговаривать часами, и Алена всегда внимательно, с интересом слушала его. Иногда, когда Максим, увлеченно описывая какой-нибудь археологический экспонат, смотрел вдаль, куда-то в пространство, она пугалась при мысли о том, что, кроме нее, в жизни он любит еще что-то. Чувство ревности у нее возникало достаточно часто, но потом, в минуты близости, оно полностью исчезало, испарялось без следа, не оставляя ни капли тревоги. Его внутренний мир постепенно, день за днем, становился и ее миром, вытесняя мир сказочных принцесс — такой далекий и почти совсем забытый.
— У древних египтян были совершенно особенные могилы. Это были даже не могилы, а настоящие дома, дворцы дня мертвых, — рассказывал Максим, слегка касаясь губами мочки ее уха, отчего по спине у нее пробегали мурашки.
Он рассказывал настолько увлеченно и интересно, что через некоторое время она уже видела себя в Древнем Египте, одиноко бредущей посреди древних развалин, спускающейся в усыпальницу древнего фараона…
— Алена!..
Она вздрогнула, очнувшись.
— Ты, кажется, заснула…
— Задремала, — улыбаясь, ответила она, — извини. Мне приснился Пиопи Второй. Он шел следом за мной по какой-то пустыне, а потом мы вместе спустились в его гробницу — в ту гробницу, где он был похоронен…
— Тебе было страшно? — улыбаясь, спросил он, легонько поглаживая ее по лицу, словно пытаясь стереть розовый след с помятой щеки.
— Ну что ты, совсем не страшно… Он был очень добрый и милый. Максим, неужели это правда?
— Правда, — он сразу понял, о чем она говорит, — и это лучше, чем сон.
Оставшиеся пять дней протекали как в бреду. Два дня они не виделись — Максим не возвращался с раскопок, а Алена томилась в ожидании. Решившись на то, чтобы оставить семью, дом, оборвать связи со своим миром, открывшись новой жизни, она ни секунды не сомневалась в том, что права. После того, что она испытала, ей было просто невозможно представить себя живущей здесь. Все то, что окружало ее больше двадцати лет, что было привычной оболочкой существования, теперь казалось призраком, дымным и густым облаком, окутавшим ее жизнь и не пропускающим ни капли кислорода. Еще немного — и она, наверное, просто задохнулась бы в этом плену. Но иногда ей все-таки становилось страшно — при мысли о том, что что-то или, может быть, кто-то сможет ей помешать. Наедине с Мариной она не говорила почти ни одного слова, едва сдерживая биение сердца, — а вдруг она догадается, вдруг сумеет понять, что у нее на уме, и захочет остановить? Но потом, вздыхая, утешала себя, понимая, что удержать ее от этого шага не сможет никто и ничто. Даже если ее привяжут к кровати ремнями, прикуют цепями — она все равно вырвется и убежит.
Руслан по-прежнему ничего не замечал. В последние дни он даже как будто стал ласков с ней, но его прикосновения настолько сильно раздражали теперь Алену, что она не могла скрыть своих чувств. Больше всего на свете она боялась того, что муж потребует от нее выполнения супружеских обязанностей. Хотя в последнее время это случалось очень редко, а с того времени, как начались ее встречи с Максимом, — ни разу. Провести ночь в постели с мужем теперь показалось бы ей ужасным, вероломным предательством, подлостью, которую ничем оправдать невозможно. Именно из страха близости ей приходилось каждый вечер находить себе какие-то «неотложные» дела, дожидаясь на кухне, пока муж заснет, с волнением и тревогой прислушиваться по ночам к его дыханию, стараясь ни в коем случае, даже нечаянно, во сне, не прикоснуться к его телу, чтобы не возбудить в нем желания. Утро приносило облегчение, но вместе с тем именно по утрам, в те дни, пока отсутствовал Максим, ей приходилось очень тяжело. Его временное отсутствие она воспринимала как настоящую трагедию, утешая себя только одной мыслью — скоро, совсем скоро они будут вместе.
Марина молчала, но, казалось, смотрела на нее с подозрением.
— Что-то ты по утрам на прогулки ходить перестала. Одумалась, что ли? Или прошла любовь?
— Какая любовь? — Алена поднимала брови. — При чем здесь мои прогулки? А ты все видишь, все замечаешь… Не спится ведь, — вдруг добавила она со злостью и тут же почувствовала, как сжалось сердце от страха.
— Молись, — словно угадав ее состояние, ответила Марина, — чтобы никто не узнал.
Алена не могла найти слов, чтобы ответить, не могла и не хотела притворяться и врать, в то же время понимая, что правду сказать невозможно. Теперь, когда до ее освобождения из вынужденного плена оставалось так мало времени, ей нужно было быть осторожной — она понимала это, а потому всеми силами старалась сглаживать острые углы, как можно реже встречаться с Мариной. Единственное, чего ей было жаль, — так это мальчишек, сыновей умершей Лили. Она действительно сильно привязалась к ним, да и они считали Алену своей лучшей подругой, любили ее так, словно она заменяла им мать. На глаза наворачивались слезы, когда Алена думала о том, что ей придется оставить их. А те, в свою очередь, наверное, единственные во всем доме, смогли заметить, что с ней что-то происходит. Как-то вечером она сидела с Антошкой и разбирала сложную задачу по математике. Полностью сосредоточившись, нахмурив брови, он пытался понять, разобраться в нагромождении действий, и вдруг, совершенно внезапно, повернулся к ней лицом, поднял светло-карие круглые глаза и спросил:
— Алена, ты ведь всегда будешь с нами?
Горло сдавило — она не могла ни пошевелиться, ни произнести ни слова. Навернувшиеся на глаза предательские слезы, казалось, вот-вот брызнут из глаз ручьем, но в этот момент она, чудовищным усилием воли собрав все свои силы, смогла улыбнуться.
— Почему ты спрашиваешь?
— Не знаю, просто так.
— Давай дальше решать.
Она не смогла ответить ему ни «да», ни «нет». Сказать правду было невозможно, солгать — слишком жестоко. Его лицо долго стояло у нее перед глазами — ночью, ворочаясь с боку на бок и тщетно пытаясь воскресить в воображении пресловутый маятник, она снова и снова вспоминала этот вечер и удивлялась: как, откуда и почему вдруг возник у него этот вопрос? Каким образом в детском сознании могло появиться это предчувствие надвигающейся беды?..
