Малыш, который живет под крышей - Дарья Волкова
Оксана ответила не сразу. Но ответила. Негромко и глядя в сторону.
– Пятьдесят процентов.
– Вот это да! – Кира резко откинулась на спинку стула, сложила руки на груди. Внутри поднималась ярость, но пока Кире удавалось направлять ее в русло злой иронии. – Неужели я столько стою?
– Я тебе говорю – он по тебе с ума сходит! А ты ломаешься как девочка! Я пообещала Владу, что поговорю с тобой, – Оксана не замечала, что стала говорить громко и запальчиво. – Это выгодно всем – Владу, тебе, мне!
– Охренеть… – Кира медленно покачала головой. – Все-таки я слепая… Слушай! – Она резко выпрямилась. – Ну ладно, Козиков – он придурок, если его на меня потянуло. Не знаю, с чего бы такая страсть на пустом месте, но я не психиатр, диагноз ставить не буду. Но ты-то, звезда моя, Оксана Сергеевна, ты-то чего дуру включила?
– Что ты имеешь в виду? – Тон у Оксаны сердитый.
– Он же тебя кинет. Какие пятьдесят процентов? Не смеши мои извилины. Ради меня? – Кира фыркнула. – Не верю. Не пустит он тебя в дело на пятьдесят процентов.
– Ты не всё знаешь о наших отношениях, – резко ответила сестра. – Поверь, я понимаю, что делаю. Не стала я бы зря перед тобой… – тут Оксана осеклась. – В общем, на этот счёт можешь быть спокойна.
– Ой! – Кира прижала ладонь к вырезу рубашки. – Спасибо! А я так волновалась, так волновалась… Как бы ты на бобах не осталась, дорогая моя!
– Да можешь смеяться сколько угодно! – вдруг сорвалась почти на крик Оксана. – Что ты знаешь о том, как растить одной ребёнка? Ты одна, тебе не надо ни о ком заботиться! А у меня сын, мне нужны надёжные финансовые гарантии, чтобы обеспечить ему всё необходимое.
– Сейчас начну рыдать прямо здесь, – Кирин взгляд на сестру был тяжёл. – Только сначала скажу кое-что. Если Вадик в самом деле в чем-то сильно нуждается – скажи. Я помогу. Он все-таки мой племянник. А Козикову передай, что либо он забывает о перспективе затащить меня в постель, либо пусть вообще забывает обо мне как о сотруднице. Потому что после малейшего подката с его стороны я пишу заявление об увольнении. Спать я с ним не буду.
Теперь уже Оксана откинулась на спинку стула назад и зеркальным жестом сложила руки. Идеально накрашенные розовато-бежевой помадой губы скривились.
– Порядочную вздумала из себя строить? Думаешь, отмылась?
Кира всегда соображала быстро. Но тут… тут она просто не смогла поверить сразу. Но внутри, в районе солнечного сплетения что-то ледяное ухнуло, раскололось на тысячи холодных острых осколков.
– От чего… отмылась?
– Ой, да хватит непонимание изображать! – рассмеялась Оксана – зло, с издёвкой. – После стольких мужиков… Сколько их у тебя было? Двадцать? Тридцать? Пятьдесят? И после этого ты не можешь лечь под одного – приличного, порядочного, который тебя любит и будет с тебя пылинки сдувать? Смешно, Кирочка, смешно! – И Оксана победно улыбнулась полными красивыми губами.
А вот у Киры губы онемели. И сказать смогла далеко не сразу.
– Откуда… ты… знаешь?
– В семье грязное белье не спрячешь, дорогая сестричка, – Оксана презрительно скривилась. – Это перед другими ты можешь недотрогу изображать. А я-то знаю. Чёрную кошку добела не отмыть никогда.
Это был удар под дых – неожиданный и болезненный до тошноты. Съеденная шоколадная булочка с маком взбунтовалась в желудке. Довольное лицо сестры стало расплываться в мутное пятно. Кира поняла, что еще чуть-чуть – и она сделает что-то ужасное, по-настоящему ужасное. И поэтому опрометью вылетела из кафе.
В себя она пришла в районе поворота на Приморский. Как садилась, как заводила машину, как ехала – без понятия. Включился автопилот. Сама Кира просто дышала. Училась дышать заново в состоянии, когда тебя переполняет острый стыд за когда-то давно сделанное. И невыносимо горькое чувство сожаления о том, что нельзя вернуть все назад. И не делать того, что ты уже сделал. Как бы она хотела… Сколько бы отдала… чтобы вернуться хотя бы на пять минут туда, в прошлое. Ей бы хватило пяти минут – чтобы отвесить себе тогдашней пару оплеух. И доходчиво объяснить, что делать можно, а чего нельзя ни в коем случае. Если не хочешь жить потом в грязи всю жизнь.
Входная дверь открылась. Это с работы вернулась мать.
– Кирюша, ты сегодня рано. – Раиса Андреевна вгляделась в бедное лицо дочери, привалившейся плечом к косяку, и улыбка сползла с лица капитана Биктагировой. – Кирюша, что-то случилось?
– Мам, зачем ты ей рассказала? – Голос Киры звучал устало и безучастно. – Зачем, мама?
Эксперту-криминалисту потребовалось бы секунд пять, чтобы сообразить, о чём речь. А материнское сердце учуяло беду сразу. Раиса Андреевна поставила сумку на стул, вздохнула и потянула платок с шеи.
– Я не знала, что делать, девочка моя… – Голос матери тих, едва слышен. – Я просто не знала, что тогда делать с тобой… Наташа – моя сестра, ближе у меня никого нет. У кого я могла просить помощи… совета?
– Ты рассказала дяде Паше!
Раиса Андреевна подвинула сумку, тяжело села на краешек стула.
– Паша очень тебя любит. Как дочь. Он никогда не осуждал тебя. Он, знаешь, сказал мне, что собственными бы руками этого Лекса твоего…
– Вот и пусть бы только дядя Паша знал! – Пустой и безжизненный голос сменился криком. – Зачем ты Оксанке сказала?! Зачем?!
– Кирюша… Я только Наташе… Я Оксане ничего не говорила. Да что случилось-то?
– Ничего… – тихо и тоскливо прошептала Кира. Повернулась, прижалась затылком к дверному косяку. – Ничего. Ничего.
Сползла по косяку вниз. Уткнулась лицом в колени. И разрыдалась.
Раиса кинулась к дочери, неловко устроилась рядом, на полу. Гладила по голове, шептала что-то невразумительное, ласковое, успокаивающее. И сама тоже плакала. Совсем как тогда, десять лет назад, когда они вот так же сидели на полу в ванной и ревели, обнявшись.
На циферблате – два. Два ночи. Негромко тикают часы. На чистой кухне у окна, завернувшись в тонкую шаль, сидит женщина. Смотрит в окно. Просто чтобы куда-то смотреть. Там темно. Черно. Так же, как в мыслях женщины.
Щелкает замок входной двери. Женщина резко встаёт с места и идёт в прихожую. Пришла дочь. Растрёпанные тёмные волосы. Размазавшаяся тушь. Засос на шее. Мать делает шаг, потом еще один. Морщится – дочь вся пропахла спиртным, табаком и резким запахом чужого, мужского парфюма. Снова. В который раз.
– Ну, давай, – Кира пьяно качается, опирается ладонью о стену. – Давай, начинай мне читать нотации.
Терпение капитана Биктагировой лопается. И она отвешивает дочери звонкую пощёчину. Потом еще одну. И еще.
Кира молчит. А потом ее губы начинают дрожать. Резко скинув обувь,
