Джеймс Джонс - Не страшись урагана любви
Правда была в том, что он не мог по-настоящему поверить в то, что она взаправдашняя. А если так, почему бы не взять ее в Кингстон? Почему не жениться на ней в отеле? Езжай прямо в Индианаполис, устраивай дела, возвращайся сюда и бери ее. Еще лучше: зачем ехать в Индианаполис? Не обязательно. Отсюда на самолете прямо в Кингстон, даже не останавливаясь в Ганадо-Бей. Правда была в том, что он был испуган. Сначала его испугала сцена — или сцены, — которые устроит Кэрол Эбернати. Потом он вообще просто испугался. Испугался изменения, переориентации всей жизни и планов на нее. Он всегда собирался когда-нибудь жениться. Именно это, именно это всегда как-то уходило из сегодняшнего дня в смутное и неопределенное будущее, никогда не было здесь и сейчас с зубами на горле. И тут же: какого черта? Что Кэрол Эбернати может с ним сделать? Укажет на церковь?
Это была специфическая ситуация. Он не был женат. И это была удача. Потому что, с одной стороны, он свободен, как птица. Он не женат, он не должен разводиться, платить алименты или делить совместное имущество. С другой стороны, четырнадцать лет определенного образа жизни (образа жизни все более невыносимого, это правда) трудно вырвать, выдернуть из него. Он волновался еще и из-за денег. Он тратил намного больше, чем собирался, в этой поездке, больше, чем он мог себе позволить. И при его жизни — без капиталовложений, без большого счета — если каждая новая пьеса не будет солидным боевиком, он разорен. И что, если эта девушка, которую он любит, все-таки слишком хороша, чтобы быть правдой? Что, если, как все другие девушки, которых он любил или почти любил, Лаки окажется такой же закомплексованной или колоссально эгоистичной, с чем она не сумеет совладать? Или с манией величия, как у Кэрол Эбернати?
В тот вечер, после покупок у Пола Стюарта, они не выходили. Заказали выпить, заказали ужин, заказали кофе, посмотрели по телевизору позднее представление и очень позднее представление, и с тем же особым голодом, как после приема у Харви, все занимались и занимались любовью. Более или менее определенная дата отъезда Гранта наступала всего через три дня, и они поговорили об этом.
— Ты говоришь о своем поиске реальности в подводном плавании, — сказала как-то Лаки. — Реальность — это я. Женись на мне, попробуем наше счастье. Может быть, заведем детей. Которые могут оказаться слабоумными. Монголоидами. Или гениями. Это и есть реальность.
— Может быть, — ответил он, помолчав. — Я знаю, что люблю тебя. — Она сидела на кровати обнаженной, подняв гибкие ноги к груди, опершись щекой о колено, и смотрела на него. — Но я не верю в любовь, — сказал Грант.
— Я тоже. Я вообще не верю в любовь, — отозвалась Лаки. — Смешно, правда? — Она не двигалась.
— Я только знаю, что должен быть самим собой, побыть наедине с собой немного, — лгал или полулгал он. — Мне нужно о многом подумать. — Она все еще не двигалась, большие голубые глаза торжественно смотрели и смотрели на него.
— О, я так тебя люблю, — сказала она тоненьким голоском маленькой девочки. — Я не знаю, что со мной будет, когда ты уедешь. — Две слезинки тихо ползли по ее лицу. Она продолжала смотреть на него. Потом она неожиданно откинула голову, фыркнула, вытерла глаза и засмеялась хрипловатым смехом.
— Я вернусь через шесть недель, — с болью произнес Грант. Лаки не разжимала колен и продолжала сидеть, скрестив ноги.
— Ах, ведь это будет совсем другое, — сказала она. — Ты не понимаешь?
Вместо ответа Грант взял ее за лодыжки и тянул к себе до тех пор, пока ноги не вытянулись до края кровати. Тогда он встал на колени, поцеловал их снизу доверху и зарылся головой в восхитительное место, куда он иногда хотел бы (в таком болезненном настроении, как сейчас) полностью вернуться. Над собой он услышал вздох.
Он не принял решения. Он еще на неделю отложил отъезд, взял напрокат машину и поехал к Фрэнку Олдейну в Коннектикут на уик-энд.
4
Это будет чудесный уик-энд, сказал он. Втайне он хотел знать, что подумают о ней Фрэнк и Мэри. В то же время он заранее знал, вплоть до фраз, которые употребят его друзья, что Они скажут. Это будет сама предосторожность. Но ему нужны были чужие мнения, любые мнения. И в то же время он еще безумнее любил ее сейчас, едва не падал при одной мысли об отъезде, и ничего не хотел, только чтобы его жизнь всегда шла день за днем так, как сейчас. «Я ненавижу загородные уик-энды, — сказала Лаки. — Я ненавижу деревню». Но она знала, что ее везут на проверку и, соответственно, без всяких жалоб готовилась.
Грант уже устроил ей одну проверку. За день до похода к Полу Стюарту и того момента, когда он решил остаться еще на неделю, он пригласил ее на коктейль со своими продюсерами, агентом и режиссером. Из этой встречи она выплыла еще ярче.
Они встретились у Ратацци на Сорок восьмой улице, где часто бывали его продюсеры, потому что бар был как раз напротив их офисов в деловой части города, что было далековато для бродвейских продюсеров, но это же и предоставляло немного свободы. Лаки никогда не бывала у Ратацци, хотя часто ходила к Митчелу, что было всего в нескольких дверях отсюда. Поскольку днем у него была последняя встреча с продюсерами, он попросил ее прийти к 5.30.
«Пол Гибсон и Артур Клайн, Инкорпорейтед» ставили все три пьесы Рона Гранта и с самого начала вели себя с ним, как бандиты, довольно непристойные бандиты. Большой Артур Клайн — массивный, печальный; все болезни и скорби мира запечатлелись на его большом, добром, лунообразном лице, как схема дорог на карте, — был вполне подходящим партнером для меньшего — нервного комка костей и плоти с тяжелым взглядом, который именовался Полом Гибсоном. Трудно было глядя на них поверить, что Большой Артур был жестоким, твердым бизнесменом, а Гибсон был чувствительным художником со вкусом к композиции, который мог рыдать над некоторыми сценами Гранта. У них на счету было много других удач, большей частью в мюзиклах, но, возможно, именно поэтому плюс факт, что Грант был их самым успешным настоящим театральным писателем, Грант был особым фаворитом.
Режиссера, чуть постарше Гранта, звали Доном Селтом, и он был новым членом группы, раньше ставил только одну пьесу Гранта, а именно — вторую. Его предложил агент Гранта Даррелл Вуд после того, как все они прочли присланный из Индианаполиса первый акт. Именно Гибсон и Клайн первыми предложили, чтобы Грант нанял Вуда после огромного успеха «Песни Израфаэля», первой пьесы о моряке и шлюхе. Вуд был их старым другом и вечным врагом, и хотя они его выбрали, он сейчас с самоотверженной яростью сражался с ними за Гранта.
