Мариус Габриэль - Маска времени
У Игнатьева началась агония: он откинулся на спину, вместо дыхания из груди вырывался только хрип и свист. Эти звуки были хорошо знакомы Джозефу – смерть близка. Но вдруг его испугала мысль, что кто-то еще воспользуется ножом, и из последних сил Джозеф пополз к дипломату.
Пришлось тащить мертвого старика за собой по снегу, сил было мало, казалось, он навечно привязан к этому трупу. Но вот умирающий дипломат оказался совсем рядом. Глубоко вздохнув, Джозеф начал разжимать пальцы Игнатьева, пытаясь забрать нож. Взгляды их встретились, когда они слабо боролись в снегу.
Дипломат открыл рот, пытаясь сказать что-то, но вместо слов из горла хлынула кровь. Нож оказался в руке Джозефа.
Борьба забрала его последние силы, а боль разлилась но всему телу.
Немного придя в себя и перевалившись на другой бок, Джозеф принялся ножом пилить замерзшую веревку, чтобы освободиться от мертвого старика.
АНГЛИЯ
Туман постепенно рассеивался. Дэвид почувствовал, что мостовая покрылась тонким слоем льда и скользит под ногами. «Бентли» ждал его, как было условлено, на Грейт-Рассел-стрит: контуры автомобиля подсвечивал красный свет фар, выхлопной дым сливался с туманом. Уоллас открыл дверь, и Дэвид Годболд, забравшись внутрь темного салона, поймал понимающий взгляд шофера в зеркале.
– Домой, Уоллас, домой.
– Очень хорошо, сэр.
Больше не о чем было говорить. Уоллас служил у Дэвида с 1952 года и знал многое, чего не должен был знать больше никто. За семь лет у них выработался свой молчаливый код.
Дэвид услышал, как куранты Биг Бена пробили половину второго, когда автомобиль тронулся. Дома, поднявшись наверх, он увидел, что дверь в кабинет слегка приоткрыта.
Эвелин сидела за письменным столом, положив подбородок на руки. Рядом с настольной лампой лежал голубой конверт с надорванным краем. Дэвид почувствовал знак беды, но решил не придавать этому значения.
Подойдя к жене, он поцеловал ее в висок и ощутил, как нежна и тонка кожа у Эвелин. Запах французских духов показался ему незнакомым.
– Привет, дорогая, – непринужденно обратился Дэвид к жене.
– Здравствуй.
– Рад видеть тебя. Извини, что поздно вернулся, прения всех так раззадорили, что и сейчас их не унять. Но я знал, как ты ждешь меня, поэтому решил удрать пораньше.
– И проехался, конечно, через Говер-Мьюс, – продолжила Эвелин, холодно глядя на мужа.
Дэвид почувствовал, как холод заползает в душу.
– Не пойму, о чем ты говоришь?
– О маленькой стенографистке, крашеной блондинке. Кстати, как ее зовут? Кажется, Мойра?
Улыбку будто смыло с лица Дэвида.
– Моника, если тебе так хочется знать. Думаю, мне надо выпить.
Эвелин не отрываясь смотрела на мужа, пока тот наливал себе виски.
– Говорят, она хуже, чем все остальные твои шлюхи. Настоящая плебейка. Дэвид вдруг почувствовал себя очень усталым:
– Ты что, решила нарушать все правила?
Эвелин не выдержала и расхохоталась:
– А что, существуют какие-то правила? Извини, я не знала. Тебе следует прислать мне копию.
– Может быть, мы подождем с этим до утра?
– Нет. Я не могу ждать.
– Значит, ты приехала в Лондон только для того, чтобы поговорить со мной о Монике?
– Нет, – отрезала Эвелин и бросила через стол конверт в сторону Дэвида. – Это пришло в Грейт-Ло. Адрес на обороте. Читай.
– Письмо от какой-нибудь оставленной любовницы?
– Прочти, сам узнаешь.
Дэвид протянул руку и взял конверт. Количество иностранных марок удивило его. Письмо было отправлено из Италии. Он читал – быстро, прыгая по строчкам, – и лицо мрачнело с каждой секундой. Молча положив лист бумаги на стол, он даже не взглянул на жену.
– Это правда? – быстро спросила Эвелин. Дэвид поднес виски к губам:
– Что правда?
– Ребенок? Он твой?
– Возможно.
– Возможно?
Дэвид сделал еще один глоток.
– Да. Возможно.
Эвелин вскочила и подошла к окну.
– Дэвид, не увиливай. Я могу вынести многое, но твое двуличие меня бесит.
Одним рывком она раздвинула тяжелые шторы, повернулась и посмотрела на мужа. Эвелин выглядела совершенно спокойной. Дэвиду почудилось, будто промозглый лондонский туман ворвался в комнату.
– Если ребенок не твой, то зачем же ты тогда посылал все эти годы деньги?
– В знак благодарности. Во время войны они прятали меня от нацистов.
– А ты отплатил им тем, что сделал беременной их дочь, да?
Лицо Дэвида помрачнело.
– Мы говорим о вещах, которые Бог знает когда произошли.
– Знаю. Девочке уже 15 лет. И десять фунтов каждый месяц ты платил ей. Мог бы и побольше.
– В 1945 году это было все, что я мог себе позволить.
– Но сейчас-то ты богат.
– Нет. У меня просто богатая жена.
– В свидетельстве о рождении стоит твое имя?
– Думаю, что да.
– Ты платил им с 1945 года, значит, косвенно признал свое отцовство?
– Но я никогда не считал ее своей дочерью.
– Тогда кто же настоящий отец?
– Думаю, на это могла бы претендовать половина Италии.
– Что случилось с матерью?
– Умерла.
– Как?
– При родах.
– Сколько ей было?
– Восемнадцать.
– Значит, она умерла совсем девочкой, родив тебе ребенка? Простая деревенская босоножка, чья семья дала тебе кров, рискуя при этом собственной жизнью. И ты говоришь еще, что половина Италии могла бы быть отцом ребенка?
Впервые за весь вечер и за многие годы Дэвид Годболд почувствовал, что краснеет.
– Не будь сукой, Эвелин.
– Может быть, за столько лет я заслужила большего уважения?
– Это произошло в середине войны, задолго до того, как мы поженились. При чем здесь ты?
Эвелин начала медленно обходить письменный стол, поправляя платье на бедрах – жест, выдающий ее волнение:
– О твоем эгоизме я догадывалась давно, Дэвид. О твоей жестокости и безнравственности тоже знала. Но я никогда не думала, что ты способен удивить меня до такой степени.
Дэвид задышал чаще и побледнел. Говорить ему приходилось с трудом:
– Ты все сказала?
– Нет. Даже и не начинала еще. – С этими словами Эвелин постучала пальцем по конверту. – Как долго ты собирался держать все это в тайне?
– Это мое дело, и оно никого больше не касается.
– А если о твоем, как ты говоришь, деле узнает вся Флит-стрит[23]?
– Ради Бога! Ты говоришь так, будто я военный преступник. Да, у меня был роман с деревенской девочкой в 1944 году, она забеременела. Разве подобного не случалось с тысячами других парней в военной форме?
Эвелин медленно покачала головой.
– Не будь дураком, Дэвид. Вопрос не в том, что ты отец ребенка, а в том, что ты отвернулся от собственной дочери. Десятью фунтами ты собирался заткнуть рот ее семье, а это, как известно, намного меньше того, что ты тратишь на скачки и уж тем более – на любовниц. Вот в чем дело, Дэвид. И вот что может уничтожить тебя, как только пресса обо всем разнюхает.
– Пресса никогда и ничего не узнает.
– Нет, узнает. И ты думаешь, тебе удастся после этого получить пост в кабинете министров, о котором ты мечтаешь, Дэвид?
При этих словах он стал еще бледнее. Эвелин видела, как на лице мужа страх сменило выражение ненависти.
– Письмо, – начал своим прокурорским голосом Дэвид Годболд, – я расцениваю как простой шантаж и больше ничего.
– Ты не можешь встретить истину с открытым забралом, мужественно, Дэвид?
– О какой истине ты говоришь?
– О той, что я бесплодна. В течение двенадцати лет у нас не было ребенка. Сначала я думала, что вина в тебе. Но теперь знаю – дело во мне, только во мне.
Боль отразилась во взгляде Эвелин. Дэвид вновь взял письмо и начал вглядываться в аккуратные буквы.
Наступило молчание, а потом Эвелин заговорила вновь. Голос ее был спокоен и тверд:
– Разве ты не понял сути, Дэвид?
– Что?
– Здесь говорится, что если у тебя нет достаточных средств, то ребенка заберут из школы и определят на работу.
– Ну что ж. Тогда я кое-что предприму.
– Интересно, что?
– Я пошлю им денег, чтобы она смогла завершить образование. Может быть, немного побольше.
Эвелин села напротив мужа и внимательно посмотрела ему в лицо. Улыбка появилась у нее на лице:
– Нет, Дэвид, ты сделаешь совсем не это. Совсем не это.
СОВЕТСКИЙ СОЮЗ
День начался новой пулеметной очередью.
Эти звуки вывели Джозефа из забытья, он поднял голову. Перед тем как упасть на снег без сил прошлой ночью, Джозефу удалось доползти и скрыться под склоном обрыва. Это спасло ему жизнь, потому что за ночь выпал обильный снег и вчерашние жертвы были теперь погребены под ним. Кроме того, с утра сверху посыпался новый поток окровавленных тел и камней.
Сидя без всяких чувств под обрывом, он видел только, как падают в снег мертвые, нарушая общий белый покров своими окровавленными и изуродованными лицами, руками, ногами.
Через несколько минут все кончилось. Кровавая масса еще какое-то время шевелилась, но пули были посланы точно, поэтому очень скоро внизу все вновь погрузилось в тишину. Наверху замолкли голоса охранников, и воцарилось полное безмолвие. Мрачные облака, казалось, вот-вот обрушат на землю снежную бурю. Джозеф почувствовал, что теряет ощущение реальности и впадает в летаргическое забытье.
