Уильям Локк - Сердце женщины
— Конечно, больше, чем кому бы то ни было…
Она молчала. Он обнял ее рукой за плечи и привлек к себе.
— Вы должны быть моей женой, Ивонна. Почему бы вам не сказать «да» теперь же?
Она была не в силах противиться крепкой воле и авторитету этого человека. Чего ради ему захотелось жениться на ней, этого она не могла постичь, но его просьба звучала приказом.
— Если я так нужна вам, я… я сделаю, как вы хотите, — прошептала она упавшим вздрагивающим голосом.
— Вы будете счастливы, дитя мое, — успокоил он ее. — Вам нечего бояться, я позабочусь о том, чтобы вокруг вас всегда светило солнце.
Он еще ближе привлек ее к себе и поцеловал в лоб, потом тихонько отпустил.
— Значит, вы даете мне слово?
— Да.
— Теперь посмотрите мне в глаза и скажите: «Эверард, я хочу, чтобы вы были моим мужем».
В его тоне была и влюбленность и самонадеянность счастливого влюбленного. Это немножко оживило Ивонну. Она как-то странно засмеялась, не то весело, не то горестно.
— О! Я не могу, не смею, это так непочтительно!
— Попробуйте. Ну, скажите: «Эверард».
Но Ивонна качала головкой.
— Я уж лучше попробую, когда буду совсем одна, попрактикуюсь.
Каноник засмеялся. Он был в эту минуту всем доволен. Ее скромность и невинность восхищали его. Хоть она и была замужем, в ней сохранился весь аромат девичества. Какое наслаждение обладать такой женщиной.
— Вы счастливы? — спрашивал он, беря ее маленькую смуглую ручку, лежавшую поверх другой на ее коленях.
— Я слишком испугана, чтобы чувствовать себя счастливой… пока, — мягко ответила она, робко поднимая на него глаза. — Я как-то не совсем понимаю… Полчаса тому назад я была бедной певичкой, а теперь…
— А теперь вы моя невеста и будущая жена.
— Вот этого-то я и не могу осмыслить. Все как будто перевернулось вверх дном. Нет, вы, правда, хотите этого, каноник Чайзли, правда? Вы так добры и умны: вы не позволили бы мне сделать что-нибудь такое, чего не надо делать.
— Доверьтесь мне вполне, Ивонна, и все будет хорошо.
Она встала и просто, но с достоинством протянула ему руку.
— Теперь я пойду к себе, мне надо подумать. Вы позволите? В другой раз я буду с вами сколько вы захотите.
Каноник проводил ее до двери, поцеловал ей руку, по-старинному, низко склонившись над нею, и с поклоном простился с нею, потом позвонил лакею и велел ему попросить в гостиную м-с Уинстэнлей. Он не любил откладывать серьезных дел в долгий ящик.
Из последующей беседы каноник вышел победителем. Сатирические замечания своей кузины он парировал под видом участия к ней не менее иронически. Если бы она не так открыто показала ему свое враждебное отношение к этому браку, он, быть может, пожалел бы ее за утрату престижа в качестве хозяйки ректората. Но теперь он находил, что она своими капризами утратила право на его сочувствие. К тому же, он твердо решил, что трое в доме верховодить у него не будут.
— Надеюсь, она сумеет расширить сферу вашей полезной деятельности, Эверард, как подобает доброй жене, — говорила м-с Уинстэнлей. — Она так неопытна в этих вещах. Не будьте к ней слишком строги.
— Я строг только к тем, кто не признает моего авторитета. Но тогда это долг, а не строгость. Разве вы когда-нибудь находили меня суровым учителем долга, Эммелина?
— Надеюсь, вы не станете сравнивать нас?
— Конечно, нет. Я не могу сравнивать мою жену ни с какой другой женщиной. Это было бы во всех отношениях несправедливо.
— Ну, что ж, — молвила она на прощанье. — Надеюсь, вы будете счастливы.
— Милая Эммелина, я смиренно сознаю, что все эти годы вы, главным образом, заботились о моем счастье.
От м-с Уинстэнлей он поехал прямо к леди Сэнтайр, где его от души поздравили и угостили завтраком. Уехал он оттуда в полной уверенности, что к вечеру весь город будет знать об его помолвке. Это было совершенно все равно, что огласить ее с церковной кафедры. И, действительно, к вечеру весь Фульминстер говорил об этом, хотя нельзя сказать, чтобы это было для него неожиданностью: об ухаживании каноника за м-м Латур и раньше говорил весь город.
Некоторые были не особенно довольны. В местных аристократических семьях было достаточно незамужних девиц, а каноник считался выгодным женихом. Одна из обиженных мамаш объявила, что все Чайзли эксцентричны — пример тому несчастный Стефен.
— Дорогая моя, — укоризненно возразила ее собеседница, только что выдавшая дочку за богатейшего фульминстерского фабриканта, — вы так говорите, как будто каноник сбежал с какою-нибудь балериной.
Но большинство прощало ему его увлечение. Это была гениальная мысль — показать Ивонну впервые с концертной эстрады, дав ей возможность очаровать и строгих критиков.
Для самой Ивонны последующие дни пронеслись каким-то ураганом. К ней приезжали с визитом целыми семьями; мамаши поздравляли ее; «Фульминстерская Газета» прислала репортера интервьюировать ее; Сэнтайры превратили небольшой интимный обед, на который она еще раньше была приглашена, в торжественный банкет в честь жениха и невесты; каноник все время был возле нее, внимательный, любезный, полный достоинства и авторитетности; роль свою он исполнял в совершенстве. Все ухаживали за ней, все ей льстили, и это ей нравилось.
Теперь ей еще больше бросалось в глаза, с каким почтением все относились к канонику, и это пробуждало в ней робкую гордость. И все же, все это казалось ей причудливым сном, от которого она проснется в своей крохотной квартирке на Мэриль-бон-Род. Ей страшно было вернуться домой. Если это сон, ей будет жалко этого сна, снявшего с ее плеч бремя забот, страха потерять голос, бедности, старости и зимы, которая так пугает стрекозу. Если это не сон, в привычной милой обстановке ей, пожалуй, станет жалко жизни, которую придется бросить — беспечной жизни артистки, со всеми ее надеждами и печалями, непоследовательностью и свободой. Ей и теперь случалось иной раз всплакнуть при мысли о том, что надо будет изменить свой образ жизни. А там и подавно. До сих пор она знала о себе, что она — певица Ивонна Латур. А там ей, наверное, покажется, что ее подменили. Это будет все равно, что смотреть на себя в зеркало и видеть чужое лицо. Ужасно грустно!
В воскресенье ее ждал ряд сюрпризов. Она сохранила веру детских лет в прекрасный рай и страшный ад, в Христа и ангелов, — относительно девы Марии у нее не было полной уверенности, — и еще в молитву Господню, которую она каждый день читала на ночь, и в то, что ходить в церковь хорошо и полезно. Но религия не сковывала ее души, и она жила свободной, как птица. Зато внешние формы религии сильно действовали на нее — церковная музыка, торжественные паузы, ризы священников, цветные стекла, даже слова. Говоря во время молитвы: «Боже, милостив буди ко мне, грешной», — она вся проникалась торжественным настроением, а слова «Господь Саваоф» — всегда немножко пугали ее своим мистическим смыслом.
