48 минут, чтобы забыть. Фантом (СИ) - Побединская Виктория

— Помоги поднять воду по лестнице. До общей комнаты, пожалуйста. Дальше мы сами.

— Без проблем, — отвечает Шон и подхватывает оба ведра, будто они ничего не весят.

У Рэйвен тут же темнеет лицо.

— Да уж, спасибо, — цедит она, провожая его недовольным взглядом. Опускается на корточки и принимается тыкать палкой угольки в печке.

— Если тебе нужна помощь, — говорю я, — что-то отнести или поднять, обращайся. Шон никогда не откажет.

— О, я не сомневаюсь, — качает она головой. — Этот уж точно.

Я усаживаюсь поудобнее, сложив руки на груди, недовольно на нее глядя.

— Каждый раз, когда ты говоришь о нем, у тебя даже голос меняется. За что ты так цепляешься?

— Да не цепляюсь я, тебе кажется.

— Ведь это же Шон, — смеюсь я. — Господи, да в его поведении даже придраться не к чему.

— Этим и раздражает. Будь он хоть чуточку менее идеальным, было бы легче его присутствие переварить. Не в моем вкусе.

— А кто в твоем? — вырывается случайно, но я затаиваю дыхание, ожидая ответа.

— Никто. Я предпочитаю свободу, — отвечает Рей. Пару минут мы молчим, каждая занимаясь своим делом, как вдруг она добавляет: — Только посмотри, — и, кивнув в сторону коридора, кривится, словно увидела что-то непристойное. — Разве такой может нравиться?

Я оборачиваюсь и внимательно разглядываю вернувшегося Рида, словно за прошедший месяц что-то в нем могло измениться. Весь его вид буквально кричит в противовес ее реакции — широкие плечи, мужественный подбородок, идеальный рельеф мышц, который весьма соблазнительно просвечивает сквозь тонкий джемпер. Да весь он настолько ладно сложен, как будто его талантливый скульптор создавал. Хочется подойти и потыкать, настоящий ли.

— Ты уверена, что мы говорим про одного и того же Шона? — удивленно вопрошаю я, пытаясь уловить логику ее мыслей.

— Если ты имеешь ввиду того, в котором все слишком, то да, — невозмутимо отзывается Рейвен.

— Разве красоты может быть слишком?

— Если человек страдает от нее, вполне.

— То есть?

— Забудь, — Рейвен отмахивается.

Некоторое время мы молчим, а потом она все же хватает ведро воды и тащит наверх. Самостоятельно.

К вечеру начинается дождь и поднимается ветер. Театр ежится, скрипит оконными рамами и недовольно стонет. Но несмотря на погоду и осознание, что наше спокойствие — лишь короткая передышка, всех охватывает радостное возбуждение.

Едва удерживая блюдо, до верху заполненное горячим ароматным картофелем, я застываю у входа, опираясь плечом на дверное ребро, и любуюсь, понимая, что мы впервые ужинаем все вместе. В эти стены медленно возвращается жизнь.

Оказывается, что бесконечное бормотание и копошение может успокаивать; там, где собирается компания больше трех, всегда теплее, а ароматы свежеприготовленной еды, заполняющие каждый угол крошечной спальни, могут радовать не меньше, чем запах Рождества.

Даже Джесс оттаивает, становясь чуть менее хмурым и сосредоточенным, и перестает копировать Ника — все равно его недовольный прищур ему никогда не превзойти, — даже вклинивается в общие разговоры парой реплик — получается почти не высокомерно, немного едко, разве что. Ник смотрит на него с одобрением, улыбаясь лишь глазами.

Со стороны может показаться, что отношения между ними натянуты, ни о каком братском тепле и речи быть не может. Но только на первый взгляд.

Если присмотреться, можно заметить их почти бессловесные диалоги, пересечение взглядов, будто в поисках одобрения, едва уловимые жесты, вроде руки на плече. А большего, видимо, и не требуется.

Отогнув край одеяла, Джесс выглядывает в занавешенное окно. Проверяет, все ли спокойно, и возвращается за стол к остальным.

Арт как обычно извергает бесконечные словесные потоки, Ник, соскучившись по его болтовне, выглядит так, будто ему это до безумия нравится — то есть крайне недружелюбным и хмурым, а все происходящее кажется таким естественным, будто мы одна большая семья. Громкая и галдящая, драчливая и вечно чем-то недовольная, а еще самая настоящая.

Перекинув ноги через подлокотник соседнего кресла, Кавано доказывает что-то, только я абсолютно не понимаю, о чем спор.

— С детства мальчики дергают девочек за волосы и бегают за ними, пугая ящерицами. Те в свою очередь обзывают их вонючками. Закон гендерного равновесия.

Шон смотрит на него исподлобья. Ворошит короткие русые волосы и ведет плечом:

— Тебе не кажется, что мы уже давно не в том возрасте?

— О, еще как в том. Просто мы юность просрали. Пока другие задирали девчонкам юбки, мы драили казармы. Испорченное детство, брат. Это на всю жизнь травма.

Я бросаю мимолетный взгляд на два пустующих места. Возле Джесса и справа от Ника. Он кладет руку на спинку свободного кресла, сжимая пальцами бордовую потертую обивку. Я чувствую, стоит сесть с ним рядом, но щеки покрываются предательским румянцем. Чтобы скрыть смущение, принимаюсь раскладывать тарелки, пытаясь потянуть время. Кто-то неосторожно задевает меня локтем.

— А мне кажется, все это глупости, — протолкнувшись мимо, Рейвен деревянно опускает на стол банку с ложками. Те, подпрыгнув, звенят. — Все это придумали маркетологи, чтобы втюхивать наивным идиотам всякую чепуху. Это просто гормоны. Их можно контролировать.

Она бесцеремонно плюхается около Ника, а я стискиваю зубы, браня себя за нерешительность, и с досадой сажусь напротив.

— Как и чувства? — вдруг вмешивается Шон. — Их тоже можно?

Арт посылает мне многозначительный взгляд, который невозможно не заметить, и, сделав дугу глазами, возвращается к Рейвен.

— Бьюсь об заклад, ты терпеть не можешь зимние праздники, — говорит он. — От Рождества и заканчивая Днем Всех Влюблённых.

— Очевидно.

Она пододвигает тяжелое блюдо к себе и накладывает несколько дымящихся клубней на тарелку.

— Ты не ответила на мой вопрос, — вдруг настаивает Шон.

— Разумеется, можно, Рид, — отвечает девушка с набитым ртом. — Жаль, учимся мы поздно. Приходится потом терпеть последствия. Кто готовил? Это так вкусно.

— Я, — подобрав то, что вывалилось, и затолкав в рот, отвечает Арт.

— Серьезно, ты? Это же просто божественно!

— Не веришь? — изгибает он светлую бровь. — Детка, разве я стал бы лгать о чем-то столь святом, как еда?

Все одновременно смеются.

— Ник говорил, что Виола готовит не очень, но ни разу не упоминал, что Кавано — прирожденный повар, — не унимается Рейвен.

— Он жаловался, что я не умею готовить? — Я поднимаю взгляд на Ника. Он не удостаивает меня ответным, разглядывая содержимое тарелки, но уголок его рта дергается.

— Еще бы, — фыркает Рейвен, облизнув кончики пальцев. — Было там что-то про стрихнин, но я не запомнила.

Я умолкаю, делая вид, что не слышала, но в глубине души усмиряю желание наподдать Нику как следует, и даже синяки на его лице не смогут заставить меня смилостивиться.

— Вот я люблю еду, поэтому и еда любит меня. У нас это взаимно, — отшучивается Арти.

А я тихо бурчу, превращая картофель в пюре вилкой:

— Куда ж без взаимности, — думая совершенно не о том, что лежит на моей тарелке.

Расходимся мы далеко за полночь, нарушив все мыслимые и немыслимые правила дневного распорядка. Свобода от дежурства означает мытье посуды, так что, сложив в стопку тарелки и водрузив на поднос, я оборачиваюсь в поисках чего-то, чем эту гору можно перемыть.

— Арти, куда ты бросил мыло? — раздраженно кричу я. Терпение меня к этому моменту оставляет, и торчать еще час на кухне нет ни сил, ни желания.

— Все там, на месте. Так как «там, на месте» в случае Арта может означать «где угодно во вселенной», я решаю даже не предпринимать попытки выяснить и сэкономить время, как вдруг раздаётся голос Ника.

— Веснушка…

Я застываю, не дыша. Он никогда не называл меня так здесь, в реальности.

— Иди сюда, кажется, я нашел то, что ты искала.