Ребенок от мажора - Мария Манич
– Ты знала, – быстро догадываюсь.
Я могу сейчас всё из неё вытрясти: она слабая и болеет – но не делаю этого, борясь с собственным шоком. Внутренности скручивает волной злости. Меня словно засунули в ванну, набитую льдом, и заставили нырнуть. Воздуха не хватает, в горле жжёт, и все мышцы в теле сводит. Все кругом всё знали, и я один сегодня утром выглядел фирменным дураком, не понимая, почему Полина предлагает посмотреть на ребенка ещё раз. Девочка. Дочь. Моя?
Я даже имени её не знаю. Не потрудился спросить. Да и по фиг мне было… как красной тряпкой в воздухе помахали.
– Хочу её увидеть… очень хочу… я ничего не знала, догадывалась… Твой отец предложил девчонке деньги… она взяла… Аборт… я думала, она не родила… я ничего не знала… Догадывалась… Сынок… верь мне… – рыдает мать и тянет ко мне руки.
Как в трансе позволяю себя обнять и поглаживаю её трясущиеся худые плечи.
Я – отец?
Голова тяжелая, мысли ползут медленно, будто меня ударили мешком по голове. Постепенно события прошедших лет начинают складываться перед глазами в правильном порядке. Мать, которая заставила меня улететь на учебу в Америку раньше, чем я планировал. Полина, которая неожиданно меня бросила и как сквозь землю провалилась. Взяла деньги и пошла на аборт, но в последний момент не смогла? Передумала? Почему тогда не сказала правду? Зачем Ермолаеву ко мне послала? Струсила?
– Хочу увидеть… внученьку… Привези еë… – бормочет мать, цепляясь за меня, заставляя наклониться к её лицу.
– Успокойся, мама, тебе станет хуже.
Так и происходит. Она опять заходится в сухом кашле, и мне приходится нажать на кнопку вызова медсестры. Персонал срабатывает оперативно: вкалывает успокоительное, одевает на мать кислородную маску.
Я всё вижу через какую-то призму. Сжимая в руке фотографии, поднимаю стул и сажусь обратно. Нахожусь в палате, пока мать не засыпает, стискивая мои пальцы своими. После лекарств у неё часто путается сознание, поэтому я был удивлен, когда она узнала Романову неделю назад в больничном коридоре.
Выходит, она знала, что у той есть ребёнок, и молчала.
Все вокруг знали эту чёртову правду и молчали. У меня есть ребёнок, о котором я узнаю спустя полтора года его… её жизни.
Мне двадцать лет, в ближайшем будущем заводить семью и детей в мои планы не входило. О детях я вообще до сегодняшнего дня не думал. Что, блин, делать? В стороне от ребёнка я теперь оставаться не смогу. В каких-то моментах, может быть, я и мудак, но всю жизнь прожил в полной семье и считаю это нормальным. У ребёнка должны быть и мать, и отец.
Но сейчас я не в том состоянии, чтобы здраво что-то думать или предпринимать. Понимаю лишь то, что все вокруг мне врали. Мать. Отец. Полина. Ко всем из них у меня есть вопросы. И если мать сейчас я не могу допрашивать так, как хочу, придётся на эти вопросы ответить другим.
Спустя полчаса я сажусь в машину, кидая свои детские фотографии на пассажирское место. Жутко хочу напиться и забыться хотя бы на пару часов, но вместо этого достаю из кармана джинсов телефон и, полистав телефонную книжку, набираю номер, по которому не звонил уже несколько лет.
Слушая череду длинных гудков, выезжаю с больничной парковки.
11.Глава
Первым делом, после того как закрываю калитку за Волковым и зло вытираю бегущие по щекам слёзы, иду укладывать Алиску. Возможно, она улавливает моё эмоциональное состояние, или её напугал наш разговор с её отцом на повышенных тонах, но, как только Никита ушёл, она принялась вопить во всё горло.
О Никите стараюсь просто не думать… получается, конечно, хреново, но я честно пытаюсь выбросить его из головы и отключиться!
– Тише-тише, малышка. Ну ты чего? Всё у нас будет хорошо. Дядя понравился? Да… красивый зараза… и тупой, – бормочу, укладывая дочь в коляску. – Надеюсь, мозгами ты пошла в маму, да, красотка? И будешь более сообразительной у нас? У меня…
Она только моя. Он ничего не понял. Ничего. Перед глазами до сих пор стоит его бледное шокированное лицо. Зачем бы он ни приехал ко мне, наличие ребенка его не обрадовало, скорее испугало и разозлило. Сбежал как трус, выкрикивая какие-то обвинения. Я никогда ему не изменяла, а Макарова не видела с выпускного, на котором мы потанцевали один-единственный танец! Из-за танца я теперь изменщица? Или кто-то ему что-то наговорил?
Спокойно, Полина, дыши. Алиска плачет оттого, что я на нервах до такой степени, что у меня трясутся руки и ноги. В ответ она дрыгает ногами, выгибая спинку, и не даёт мне пристегнуть её ремнями в прогулочной коляске.
Когда бабушка говорит мне, что с Алиской сегодня не было проблем и она вела себя шикарно, я хочу ей верить, но не могу. Ей всего полтора года и, кажется, у нас начинается очередной кризис возраста или регресс сна. Она сопротивляется дневному сну и орёт до хрипоты и икоты. Конечно, ведь мир такой большой и интересный, и она ещё не все камни запихала себе в рот, а мама пытается уложить её спать. Зубы тоже доставляют ей дискомфорт. Бабушка просто не хочет меня расстраивать, поэтому приукрашивает своё времяпрепровождение с внучкой в несколько раз и никогда-никогда не жалуется, разве что в шутливой форме.
– Ого, ты сильная какая! – Пытаюсь пощекотать её за пятку, нагнувшись над коляской, за что и получаю этой пяткой в скулу. – Блин…
Потирая ушиб, молюсь, чтобы не было синяка. У нас такое уже было: дочь резко подняла голову и разбила мне губу. Видок был тот ещё…
Спустя полчаса истошного крика и пару кругов вокруг дома по ямам и кочкам дочь засыпает, а я могу перевести дух и подумать в тишине. Ставлю коляску под высокой раскидистой березой, которая отбрасывает тень на коляску, и забегаю в дом. Делаю себе чай и возвращаюсь во двор на веранду. Укрываю Алиску
