15 лет и 5 минут нового года (СИ) - Горышина Ольга

— Малина, я что-то вся забрызгалась. Дай мне что-нибудь одеть…

— Да сама в шкафу возьми… — бросила я и отвернулась к столешнице, чтобы поставить чайник.

К чаю ничего, но в пакете был еще маковый рулет в качестве закуски. Ну, алкоголь плюс мак — хорошее такое сочетаньице получится.

— Малина, можно с тобой начистоту поговорить?

Мать стояла у дверного косяка прямо в той же позе, что недавно Знаменев, которого тоже неожиданно на ля-ля пробрало.

— Чего? — кивнула я.

— Если ты его выставила, то почему у тебя в шкафу мужская одежда?

Ну вот же черт из табакерки!

— Потому что он ничего не забрал. Если за месяц не заберет, отнесу бомжам на помойку, как ты и советовала…

Я разговаривала с матерью уже спиной, чтобы отпала необходимость держать лицо, и кусала губы. Только бы чашки не побить.

— Малина, в прошлый раз, когда я тебя видела, ты была другой, счастливой… Выгнала? Или ушел?

— Ушел, мама, потому что выгнала.

В последний раз зажмурилась и обернулась.

— Мам, я уже была одной из многих. Больше не хочу, понимаешь?

Я сама не понимала, для чего снова лгу. Зачем продолжаю ненужный разговор. Почему оправдываюсь в почти что полные тридцать пять лет.

— Малина, ну как ты умудряешься в своем возрасте влюбляться!

Мать села на стул, на котором недавно сидел Игорь. Если бы он задал мне этот вопрос, я бы точно разревелась.

— Не умудряюсь. Умудрилась давно, это отголоски прошлого… Мам, я ошиблась. Мне вдруг показалось, что не смогу жить одна. Теперь точно смогу.

Я принесла на стол чай. Затем достала доску, чтобы нарезать рулет.

— Счастье не зависит от наличия или отсутствия человека рядом. Только от внутреннего состояния, — начала мать философствовать без всякого алкоголя.

— Мам, я не из-за него расстроена, а из-за Греты. Пойми ты это наконец. Я давно из-за мужиков не нервничаю!

— А из-за нее-то что! Собаке пятнадцать лет! Думаешь, ей нравится жизнь в подгузниках?

— Мам… — мне захотелось воткнуть нож в разделочную доску. — Она тебе это не скажет. И я до последнего буду за нее бороться!

Я отвернулась, чтобы бросить нож в раковину — от греха подальше, как говорится…

— Ты чего пришла-то?

— Сбежала, сказала же! Они опять жизни Гошку учат. Я больше не могу это слышать. Он соберет манатки и уйдет, хоть и орет, что они обязаны его до восемнадцати содержать, а там он сам свалит с большой радостью! Вот не надо было отдавать ему комнату…

— Ну да, с родителями на восьми метрах должен был жить! Дайте ему уже наиграться в свои стрелялки — перерастет.

— Это ты говоришь, потому что у тебя детей нет…

— Я в тетрис наигралась же…

— А ты совершенно другая. Ты во всем другая. Но я не сказала, что ты лучше Светки.

— Ты никогда это и не говорила. Наоборот. Я скорее неудачница на ее фоне. Не родись красивой, как говорится…

— Красотой тоже с умом надо пользоваться… Не так, как ты… Я отца вашего выгнала, чтобы вы в такое же говно не вляпались, а ты… Ты же его почти не знала, почему же раз за разом такого же себе иждивенца находишь? Мать говорила, как же ты девочек без отца оставляешь! А я отвечала — хочу им психику здоровой сохранить. А не вышло. Ни с кем не вышло. Этот Коля тоже не отец, никакой не отец. Вот сейчас умом понимаю, что не нужно им было Антошку рожать.

— Мам, ну что ты такое говоришь… Ты-то что говоришь? Родителей мало?

— А потому что всему есть предел. Предел терпению. Молчать уже дальше нельзя. Никак. Я твоей сестре прямо говорю: собери ему чемодан и поставь под дверь его мамочки, если он так тебя достал. Свое говно не греет, оно воняет так же, как и чужое. Я не могу больше в этом зоопарке жить!

Ах, вот зачем она пришла.

— Ты хочешь жить у меня?

Она смотрела мне в глаза. Кажется, целую минуту. Потом взяла бутылку и начала отвинчивать крышку.

— Если бы ты к мужику свалила, то да. А так — нет. У меня еще есть надежда на то, что хоть одна из моих девочек может быть счастливой.

Я поставила рюмки, о которых забыла.

— А что такое быть счастливой? — вдруг спросила я мать.

Она снова уставилась мне в глаза.

— Не жаловаться.

— Так я и не жалуюсь, кажется.

— Так ты счастливее Светки. От этого она еще больше бесится.

— Мам, ты с ночевкой?

— Нет, такси вызову. Мы же не собираемся выпивать всю бутылку. У нас работа. Работа — это такой зверь, который держит внутреннего зверя в узде.

Нет, прячет его внутри, и он мечется, раздирая душу в клочья. Но я не собираюсь жаловаться. Не матери. А подушка все стерпит.

20. "Дождалась"

Я очень надеялась, что не сказала ничего лишнего. Говорила мало — больше слушала. Мать не попытать, а поговорить пришла. Вылить на меня то, чего я никогда не думала из нее выпытывать. Проводила ее до такси в накинутом на футболку пуховике и осталась без шапки стоять на улице. Не совсем, конечно, без головного убора: мои волосы греют не хуже шерсти. Это в двадцать головной убор снимать было нельзя.

Стояла у подъезда минут пять в надежде полностью протрезветь. Не ждала кого-то, как когда-то давно. Ждать некого. Просто не хотела возвращаться в квартиру, пахнущую бабскими соплями и двадцатиградусным алкоголем. Открыла на кухне окно на проветривание. Осталось проветрить голову и не думать жалеть Светку: все сделала своими руками и своим одним местом. Меня в свое время, безмозглую и безволосую, никто из них не пожалел. Кроме бабушки.

— Это он, но я могу сказать, что ты спишь, — вошла она ко мне пятнадцать лет назад без телефона и на цыпочках.

Она, вечно шаркающая…

На часах половина десятого. Могу спать. Могу… А вот встать к телефону точно не могу.

— Сиди!

Как бабушка поняла, что у меня ноги отнялись, непонятно. Как непонятно, и от чего именно: радости, страха или досады? С чего он решил, что я неделю жду звонка… Ах, да… Он же сказал на прощание, что позвонит… Значит, должна ждать и надеяться.

Бабушка вернулась с телефоном, уже привычно шаркая, и тут же ушла на кухню. Щелкнула дверь. Побежала из крана вода. Прямо дежавю. Сколько Игорь уже заплатил за ожидание? Тишина по-прежнему пела: ожидайте ответа, ожидайте ответа. Я ждала намного дольше. Неделю. Целую! Так что могу минуту, целую, просто дышать в трубку.

Минуту не выдержала. От силы секунд десять.

— Алло, — так и сказала.

Сообразила сказать, а то подумал бы, что никто, кроме него, мне домой не звонит. Никто и не звонит. Даже он. Хотя… Мог ведь представиться бабушке, как в прошлый раз. Здравствуйте, это Игорь.

Мне вот так и сказал:

— Это Игорь. Узнала?

— Узнала, — буркнула, должно быть, очень обиженно, потому что он тут же извинился, что долго не звонил.

— У матери, по ходу, запоздалое осеннее обострение. Решила из меня ездовую собаку сделать. Загоняла, как обычного курьера. До Москвы и обратно. Ты не спишь там, а то бабушка напугала, что можешь спать…

— Не сплю.

— Выйдешь на часок ко мне?

— Куда? — не въехала я в его предложение.

— Да куда скажешь, туда и приеду. Я же адреса твоего не знаю, но сейчас в центре. Дороги почти пустые, так что могу рвануть в любом направлении. Кстати, хочешь вместе парики заберем? И отвезем в больницу? Если не хочешь, не надо, — добавил тут же. — Я пойму. Ну, куда мне приехать? У меня даже карандаш уже наготове. Один умный человек сказал, что имена и телефоны женщин нужно записывать исключительно карандашом…

Он, типа, пошутил, да? Или правду сказал. Горькую.

— Уже поздно, Игорь.

Поздно спохватился. Поезд ушел — до Москвы и обратно. Спальный вагон. Не ресторан… На ночь не ем. Вредно.

— Знаю, что поздно. Но ты не спишь ведь… Я не знаю, во сколько освобожусь завтра. Загнанных лошадей пристреливают. Похоже, мать уже зарядила револьвер.

— Поздно, — твердила я, кусая губы и уже почти глотая слезы.