Моя любовь, моё проклятье (СИ) - Шолохова Елена

И всё же в свете всей этой ситуации Горностаева теперь внушала ещё большее подозрение. И собственная выходка взять её на работу для непонятного даже самому себе куража выглядела совсем уж идиотской.

Оксана Штейн сегодня отчиталась, что все трое явились вовремя, осваиваются. Надо бы ей сказать, чтобы ничего такого Горностаевой не доверяла. Пусть бумажки перекладывает неважные или ещё какой-нибудь рутиной занимается, но чтоб никакого доступа к документам, что несут коммерческую тайну.

Он снова открыл её резюме. Тут на фото она выглядела иначе — моложе, задорнее. Интересно, в чём она сегодня заявилась на работу? Что-то он забыл спросить об этом у Штейн.

Может, поручить безопасникам пробить её? Во всяком случае, тогда он будет знать наверняка, есть у неё связь с Назаренко или нет.

С кем у неё там связь, ему, естественно, плевать, рассуждал он. Это просто важно для бизнеса, а так — ничего личного. Хотя с Назаренко трудно обойтись без личного, даже несмотря на то, что когда-то он уже отомстил ему за унижение. Отомстил-то, правда, по-детски. Ну так и лет ему тогда было сколько? Едва восемнадцать стукнуло. На большее ума ещё не хватило.

Тогда, спустя два года, после истории в «Голубых елях», Ремир отыскал Назаренко. К счастью, отыскать его оказалось проще пареной репы — спасибо всё тем же соцсетям. Тот постил себя в большом количестве и во всех ракурсах. Информацией делился менее охотно, но всё же основное Ремир извлёк — Назар учился на юридическом и как раз перешёл на третий курс. Пришлось, правда, пару дней покараулить впустую, но на третий раз удача улыбнулась. Уже на подходе к институту, Ремир увидел его в окружении сокурсников — двух парней и трёх девчонок.

Назаренко его не узнал поначалу. Хлопал недоумённо глазами, посмеивался, оглядываясь на свою компанию. Конечно, за два года Ремир сильно вырос, стал выше него, к тому же раздался в плечах, окреп. Сказались и усиленные тренировки каратэ кёкусинкай.

— Да ты не парь мне мозг, — хохотнул Назаренко. — Ты скажи прямо, кто ты и что тебе от меня надо.

Ремир отхлебнул из банки колу и тихо произнёс:

— Маугли.

И тот сразу же вспомнил, правда вглядывался несколько секунд недоверчиво, на шрам под глазом пялился, но всё же вспомнил, признал — Ремир видел, как менялось выражение его лица. Всю гамму наблюдал — от удивления до замешательства и страха.

Назаренко он тогда попросту избил. Ну, хорошенько так избил. А потом на него, скрюченного на земле в позе эмбриона, вылил остатки колы. Досталось и двум его дружкам. Их вообще-то трогать не хотел — те просто под горячую руку подвернулись, кинулись на помощь приятелю.

Тренер всего этого крепко не одобрил бы, но было плевать. Этот момент он долго вынашивал. Да и не впервой ему нарушать заповеди каратиста, точнее, гибко истолковывать.

Так, например, он разобрался и с новыми одноклассниками, которые взяли в моду поджидать его после уроков и бить толпой. Это у них называлось «прописка». И отчиму навалял от души при первой же возможности. Тот ведь убедил мать, что не стоит тратиться на дорогую гимназию, когда можно отдать пацана в обычную школу и плевать, что тем самым они пустили коту под хвост все минувшие годы учёбы, кучу денег и, самое главное и самое прискорбное, лишили его возможности попасть на САФ[16], куда иначе просто не пробиться. Опять же отчим науськивал мать спускать капиталы в трубу и жить на широкую ногу вместо того, чтобы развивать технологии, и в итоге едва не довёл компанию до ручки. Он не давал встречаться с отцовскими родственниками и распродал за бесценок фамильную коллекцию старинного оружия — гордость отца. Да много всего было. И если бы не Астафьев, который всегда оказывался рядом в самый нужный момент, то Ремир, наверное, совершил бы что-нибудь непоправимое.

Макс, кстати, и отвёл его на каратэ, заметив непроходящие синяки, и даже платил федерации из собственного кармана, потому что мать и тут с подачи Толика наотрез отказалась от лишних трат. Впрочем, Макс, пацифист по природе, тоже не одобрил бы таких методов. Так что ему Ремир про Назара никогда не рассказывал.

После того случая они встречались с Назаренко ещё раз, случайно, на Байкальском экономическом форуме. Оба друг друга узнали мгновенно, и оба сделали вид, что друг друга не знают.

Назаренко тогда, помнится, был юристом у своего отца, и вот какого чёрта его вдруг в связь потянуло?

Последнюю фразу Ремир, оказывается, произнёс вслух, потому что Макс тут же отозвался:

— Ты про этого Назаренко? Что, знакомый твой?

— Виделись.

— И что за тип?

Ремир скривился. Макс понимающе хмыкнул.

В животе вдруг протяжно заурчало.

— Голодный, что ли? — усмехнулся Макс.

— Ну, есть немного… я обед продрых.

— Так пойдём в кофе-бар спустимся?

— Можно.

Они вышли в приёмную.

Сразу, сию секунду возникло то же удушающее, напряжённое чувство. Будто в воздухе застыло предощущение грозы и бури, ну или ещё чего-то такого же, стихийного и неконтролируемого.

И точно — рядом со стойкой Алины стояла она, Горностаева. Ремир тотчас утратил нить разговора, и вообще забыл, куда они направились, зачем… Уйти бы скорее, от греха, но нет, зачем-то остановился. Уставился ей в затылок, в спину.

Под полупрозрачной тканью явственно просвечивала кожа, позвонки, тонкие бретельки. Во рту мгновенно пересохло. Еле смог от неё отвлечься, повернулся к Максу, а у самого взгляд заволокло, мыслей здравых — ни одной. Астафьев перехватил взгляд, посмотрел на Полину и сразу расплылся в улыбке «ну-я-же-говорил-я-же-так-и-знал».

Вот эта улыбка и привела Ремира в чувство, отрезвила, словно пощёчина.

— Полина Андреевна… — позвал её.

Голос звенел сталью. Ну хоть голосом владел, слава богу.

Только дёрнул же чёрт на ноги её зачем-то посмотреть. Она повернулась и, конечно же, увидела, куда он так пялится… И всё равно лишь раза с пятого получилось оторвать взгляд от её ног, чтобы тотчас увязнуть в глазах. Однако невероятно, но факт — сумел же при этом высказать всё, что хотел.

Вообще, он сам не мог объяснить, почему вдруг захотелось причинить ей боль именно сейчас, именно вот так. А почему, собственно, нет? Рассуждал он, пока ехал с Максом в лифте и рассеянно кивал его словам, смысл которых почему-то не улавливался.

Во-первых, ведь изначально так и планировалось. А во-вторых, любой своей сотруднице он тоже выдал бы отповедь в подобной ситуации. Правило есть правило, и нарушать его не моги. Ибо с такой малости всё и начинается: сегодня человек приходит в чём вздумается, завтра опаздывает, послезавтра появляются мысли: "И так сойдёт". А печальный итог этой расхлябанности ему уже известен.

Так что да, любого бы за подобную вольность он однозначно отчитал. И никаких там угрызений совести и прочей глупости ни на секунду не почувствовал. Тут же почему-то неотвязно и противно свербело ощущение, будто поступил он как-то некрасиво, мелочно, что ли.

Хотя если разобраться — ну ведь прав. За дело ведь, а не просто так. Он ещё, можно сказать, подбирал выражения — вот именно ей хотелось и не такое выдать, а всё равно на душе было муторно. И муторно — это ещё полбеды. Уж с совестью своей он как-нибудь договорится. Настораживало другое.

В тот момент он увидел в её взгляде не страх, что наблюдал тысячу раз у всех, кого распекал, и не призыв, полный бесстыдства, как вчера на собеседовании, а нечто иное, чему дать название он даже и не мог. Но вот это иное неведомым образом проникло в него, засело где-то в груди, да и в мыслях тоже, и томило теперь пуще прежнего, не давая покоя. Почему она так на него смотрела?

Бар внизу оказался уже закрыт, и Макс заманил Ремира в кафе через дорогу. Взяли по солянке и по плову.

— Это она в Новоленино живёт? — спросил вдруг Астафьев.

Ремир хотел было ответить резко, потому что терпеть не мог посягательств на своё внутреннее пространство, даже со стороны Макса. Но тут увидел в витражное окно Горностаеву вместе с программистом, Никитой Хвощевским.