Оливия Уэдсли - Игра с огнем
— Только не берите слишком большого размаха.
Именно об этом журнале думал Мики, когда предлагал Сенте начать писать. Он знал, что она прекрасно владеет итальянским, французским и немецким языками. У него была оригинальная мысль привлечь кого-нибудь, кто не был бы писателем по профессии и у кого поэтому была бы свежесть выражений, своеобразие мыслей и хороший перевод. Первый день, проведенный в редакции, ясно показал ему полное незнание этого дела.
Мистер Уотер и мистер Кен были совершенно различными молодыми людьми. Уотер был бледный, с отпечатком изысканности оксфордских молодых денди. В частной жизни он был поэтом. На его мечтательные глаза спускались живописные локоны, и речь его была очень резкой, с претензией на оригинальность.
Кен был очень образцовым, добросовестным работником. Он прекрасно знал издательское дело. Это был человек маленького роста, с веселыми глазами. Его речь носила оттенок жаргона, и он был чересчур самоуверенным.
Когда его товарищи ушли завтракать, Мики продолжал работать и, постепенно приходя к заключению, что эта контора будет его спасением, утешался мыслью, что имеет место, куда можно будет прийти посидеть, подумать. Возвращаясь домой в сумерках и глядя на пробегающие мимо автобуса огни, Мики чувствовал огромную благодарность к Чарльзу. Когда он выходил из автобуса на Болтон-стрит, проходивший мимо Сильвестр окликнул его. Бледный после весело проведенной ночи, он с радостной улыбкой сказал:
— Как я доволен, что встретил тебя.
— Пойдем вместе обедать, — предложил Мики.
— С удовольствием, — согласился Сильвестр. — Позже пойду к Корнуолям. Пойдем со мной. Джорджи просила привести с собой кого-нибудь из товарищей.
Вместе они пошли к Мики. Тот переоделся. Представил Сильвестра Чарльзу. Граммофон наигрывал модный танец. Сильвестр сказал:
— Любимый танец моей сестры.
Войдя в этот момент в комнату, Мики спросил:
— Разве Сента танцует?
Чарльз Маунтхевен повторил:
— Сента? Что это за имя? Я никогда не слышал подобного.
Сильвестр рассмеялся.
— Сента родилась накануне Рождества, и мать не могла придумать более соответствующего имени.
Чарльзу очень понравился Сильвестр. Он дружелюбно сказал ему:
— Приходите ко мне 29-го, потанцевать вместе с вашей сестрой. Я пришлю вам приглашение.
За обедом Сильвестр растерянно сказал:
— Хотел бы я знать, что мне делать. Не хочу оставаться в Англии. Меня обещали принять в нефтяное дело, но оно расстроилось. Дома не могу оставаться. Не знаю, как Сента выносит это.
Мики прервал его:
— Выпей рюмку вина.
Сердитыми глазами Сильвестр посмотрел на него.
— Ты свободный, у тебя есть дело и, может быть, если бы твой старик был жив, он был бы тебе хорошим отцом.
Он встал.
— Идем. Я обещал Сенте зайти за ней.
В Кемпден-Хилль они ехали молча. Мики вошел вместе с Сильвестром и был представлен Виктору, занимавшему, как всегда, господствующее положение у теплого камина.
— Приветствую воина, друга моего сына. Уверен, что вы идете кутить. Ну, что ж, молодежь должна веселиться.
Мики почувствовал, как он тоже начинает раздражаться, а Виктор все продолжал болтать до бесконечности.
Когда вошла Клое и со свойственным ей очарованием поздоровалась с ним, Мики стало бесконечно жаль ее: «Такая милая, такая нежная, неопределенная, нерешительная, хрупкая — и всю жизнь она должна терпеть около себя этого отвратительного болтуна».
Клое спросила Мики:
— Действительно ли вы считаете, что Сента могла бы писать, мистер Торрес?
Мики с удовольствием заговорил с ней. Их беседа сразу стала очень оживленной. Клое, обнаруживая большую эрудицию, блестяще критиковала Мопассана, Бальзака, Стриндберга и Бьернсона.
— Я скверно знаю итальянский и немецкий языки, но Сента очень любит их и прекрасно знает.
Сента, Сильвестр и Мики вместе вышли из дому и сели в такси. Сидя рядом с Сентой и видя ее только время от времени в скользящих мимо окон такси отблесках света, Мики чувствовал ее приятную стройность. Глядя на ее тонкие руки, сжимающие высокий меховой воротник пальто, он сказал:
— Вы обязательно должны начать работать и писать.
— Скажите, что мне нужно делать?
— Найдите какие-нибудь французские, итальянские и скандинавские рассказы и переводите их.
Сента живо спросила:
— В вашей конторе?
— Если вам угодно, — неуверенно ответил Мики, не зная, есть ли в редакции подходящая для нее комната.
— Я предпочла бы работать у вас.
— Отлично, мы с вами обо всем условимся.
Они вместе вошли в большой дом Корнуолей, насыщенный звуками музыки и смехом веселящихся людей. Джорджи в ярко-красном шифоновом платье с не менее яркими губами и сильно напудренным лицом приветствовала Сенту.
— Пойдем ко мне на минуту, прежде чем ты будешь танцевать.
Она закрыла дверь своей спальни. Джорджи вытянула смятую бумажку и протянула ее Сенте.
— Разверни и прочти.
Это было официальное сообщение о смерти Билли, убитого во время перелета в день перемирия. С сильным сердцебиением Сента пробовала заговорить, но, посмотрев на Джорджи, не в состоянии была произнести ни слова.
Взяв из рук Сенты телеграмму, Джорджи сказала:
— Об этом не знает никто. Вообще, о Билле никто ничего не знает. Мы все сохраняли в секрете. Для нас наша любовь была слишком важна, нам казалось, что так мы больше принадлежим друг другу. Сента, ты помнишь Звездочку? — сильно сжав руки Сенты, спросила она. — Мы относились к ней весьма надменно и скрывали в душе свое мнение о ней. Какими же мы были глупыми! У Звездочки, по крайней мере, было о чем вспомнить. Нам же не о чем вспоминать. Билль лежит глубоко в той самой земле, которую мы топчем своими ногами. А Макс Вандорнен! Ты даже не знаешь, умер ли он или жив.
Сента заключила Джорджи в свои объятия. Она была такая маленькая, такая невесомая, что ее можно было легко взять на руки. Крепко обнявшись, они лежали на кровати.
Тем же монотонным голосом Джорджи продолжала:
— Я никому ничего не могу сказать. Всякое сочувствие было бы мне невыносимо. Какое оно может иметь значение? Кто задумывается над тем, что кто-то убит? Даже сейчас, во время мира, сказать, что любимого тобой человека убили, значит, рассмешить людей.
Глядя на Джорджи, сжавшуюся в комочек, и на ее жалостно дрожавший рот, Сента, казалось, смотрела в свое собственное прошлое. Оброненная ею фраза: «У него была привычка, целуя меня, смеяться», вернула ее в Рильт, в то отдаленное лето, когда Макс тоже смеялся среди поцелуев. В этот час тоски и печали у нее было физическое ощущение близости Макса, его жестких усов, прикасающихся к ее губам, приятного запаха его волос и кожи, его страсти, нежной и в то же время безумной, зажигающей дикое пламя в ее собственном сердце. Прошло все это, прошло…
