Мерил Джейкоб - Венецианская леди
— Мое удивление так велико, что я не нахожу слов!
Ручини заметил ее черный плащ и удивленно спросил:
— Но… Откуда вы? Ваша горничная уверяла меня, что вы сейчас вернетесь… Вы, значит, не были дома?..
— Я возвращаюсь с улицы Святого Луки, где имела честь беседовать с отцом Антонио де Сала.
Ручини нахмурил брови и повторил:
— Антонио де Сала?
Леди Диана рассказала Ручини о своем разговоре с иезуитом. Ручини, безусловно, ничего не знал об этом, так как слушал леди Диану с напряженным вниманием. Когда Диана окончила, он сказал:
— Мой друг, Антонио де Сала, говорил с вами обо всем под свою ответственность. Вы можете быть уверены, что я ничего не знал об этом…
— Я в этом не сомневалась.
— .. И что я сожалею о его несдержанности.
— Вам неприятно, что я узнала немного больше о вашей жизни? Вам кажется, что я упрекну вас за неприязнь к моим соотечественникам? Удовольствие, которое я испытываю при виде вас здесь, лучшее доказательство, что я не сержусь, а, наоборот, очень тронута тем, что вы решили попрощаться со мной перед отъездом в Триест.
Ручини встал, взял руку Дианы и долго держал ее, прежде чем запечатлеть на ней общепринятый поцелуй.
— Не прощайте, а до свидания, леди Диана! Если вам угодно будет, конечно, приехать через две недели в Рим, мы там встретимся, и тогда я смогу высказать вам все мое доверие… Я открою вам многое, отдав себя на ваш беспристрастный суд и доверившись силе вашей скромности.
— И то, и другое в вашем распоряжении, Ручини! Когда вы лучше узнаете меня, вы доверитесь мне без всякого страха. Отправляйтесь, куда вас призывает долг. Если моя дружба может поддержать вас, помните, что я не сожалею о мучительных минутах, пережитых мною только что, во время разговора с иезуитом.
Леди Диана протянула руку. Ручини прижал ее к губам, удержав дольше, чем это обычно делается. Казалось, что он сейчас скажет что-то, но он вдруг открыл дверь, поклонился и исчез…
Леди Диана, успокоенная и довольная, полна была только что пережитым волнением! Весело сбросив плащ, она погляделась в зеркало, подкрасила губы, припудрила парик и поправила свою задорную мушку. Довольная собой, она решила сойти вниз, где ее ждали поклонники. Полная радостных надежд, она прошла темный коридор и отворила дверь, ведущую в зал.
Навстречу ей понеслись звуки шимми и невнятный шум разговоров. Но это ее не раздражало. Уверенность в скором свидании с Ручини вооружала ее против припадков скуки и яда усталости. Сияя красотой, обворожительнее, чем когда-либо, с пылающими губами и победоносно сверкающим взглядом, она окунулась в шум, как веселая наяда, забавляющаяся на пенистых волнах среди дельфинов и тритонов.
Глава 8
Сидя на скамье на Палатинском холме, леди Диана мечтала. Закат окрашивал красным золотом окаменелые реликвии Форума, зажигал выветрившиеся развалины базилики Максенция и ласкал хрупкую стройность трех колонн храма, посвященного Кастору и Поллуксу.
Леди Диана сидела одна. Туристов уже не было. Ничто не нарушало волшебства триумфальных арок, призрачной прелести храма весталок. В воде фонтана не отражались больше физиономии любопытных туристов. Исчезли надоедливые фигуры. Призраки могли бы теперь появиться между камнями, не рискуя осквернить свои неосязаемые крылья соприкосновением с цивилизацией.
Леди Диана мечтала. Она ждала Ручини, постепенно переходя от надежды к сомнению. В день своего приезда в Рим она получила телеграмму из Генуи, в которой венецианец взывал к ее терпению. Непредвиденные события задерживали его приезд, но скоро он присоединится к ней.
Дни проходили, медленные и прекрасные, в великолепной рамке вечного города. И леди Диана, не получая писем от Ручини, тосковала под безжалостным солнцем и вечно голубым небом.
Она покинула отель и поселилась в третьем этаже дома на углу площади Trinite-des-Monts и улицы Vicolo Mignanelli.
Диана думала о Ручини. Ее чистый профиль и обнаженные плечи выделялись на фоне балкона, длинные ресницы опускались над прекрасными глазами. И она надолго погружалась в мысли об отсутствующем.
В эти минуты она всем своим существом принадлежала человеку, которого так мало знала. Это было символическое обручение двух теней на паперти собора, где справляла службу Греза с пустыми впадинами глаз, с немым ртом, с замкнутой душой. Постепенно римские сумерки поглощали ее тоску, она садилась за стол и писала. Ее длинный и мелкий почерк, изящный, как арабески ее мыслей, бежал по тонкой розовой бумаге.
Она писала Ручини:
«Я вас жду, вас, человека, которого я так мало знаю. Я вас жду, трепеща от нетерпенья, как если бы связь, самая тесная, соединяла уже наши близкие души. И в тот час, когда вы выполняете, быть может, ваше таинственное задание, моя мысль бродит вокруг вас. Она бродит любопытная и дружественная, потому что это мысль женщины; она едва касается вас, как забытый аромат любовной записки, она старается быть молчаливой и невидимой, чтобы не беспокоить вас».
«Ручини! Ручини! Я призываю вас тихо, так тихо, что даже лебеди на спокойной воде не слышат меня… Я откровенно пишу вам, что ваш час пришел. Я отдаю вам душу и тело, которое жило, любило, вибрировало и страдало для того, чтобы вы покорили все одним взглядом… Ручини, пожалейте меня; теперь я только бедная женщина, которая ждет вас».
Она писала в лихорадке ожидания, поверяя свои желания невидимому лицу. И, окончив письмо, она прятала его в ящик стола, чтобы никогда не отправить.
Здание английского посольства было освещено. Огни ночного grande party[30] обнимали виллу на улице Venti Setembre, и две аллеи парка, разделенные центральной лужайкой, сверкали, как голубые светлячки.
В этот вечер сэр Арчибальд и леди Деклей принимали у себя высшее римское общество и наиболее знатных членов английской колонии. Несмотря на свое нерасположение, леди Диана вынуждена была принять настойчивое приглашение леди Деклей. Усталая и печальная, она отправилась в Порто-Пиа, твердо решив не оставаться долго в посольстве.
Ее вызвался сопровождать генерал сэр Ричард Бригбетт. Белокурый, с багрового цвета лицом, генерал-майор был симпатичным и веселым кутилой, любившим основательно выпить. Будучи военным атташе, он гораздо больше занимался изучением качества шипучего фалернского вина, чем состоянием фашистской милиции, и поражал римлянок пылкостью своего темперамента.
— Милая леди Уайнхем, — говорил он, поднимаясь по большой лестнице, украшенной портретом королевы Виктории, — не знаю, любите ли вы Италию; что же касается меня, то я очарован римлянками и ни за что не хотел бы быть отозванным из Рима.
