Женевьева Дорманн - Бал Додо
Она пропадала целыми днями, и никто не знал, где она и с кем. Из Англии она получала кипы романов, и в те дни, которые проводила в «Гермионе», сидела, уткнувшись носом в один из них. Хуже того, она писала непонятные или откровенно шокирующие стихи. Морин Оуквуд зналась со старым Малколмом Шазалем, который забывал в ее обществе о своем ужасающем женоненавистничестве. На террасе отеля в Морн-Брабане, куда этот поэт-художник часто приходил в неизменной бабочке и панаме на голове и сидел со скрещенными на груди руками спиной к морю, люди видели, как они вместе смеялись. Над кем и над чем они оба насмехались?
Морин Оуквуд влюбилась в остров с той чрезмерностью, которую вносила во все. Сидя за рулем маленькой машины, она за несколько месяцев объездила места, которые большинство семей на острове или вообще не знали, или презирали в течение нескольких поколений: деревни, проселочные дороги, тропы, затерявшиеся между горами, пагоды, кирки, захоронения, заброшенные среди полей тростника. На острове она познакомилась с колдунами вуду с предсказателями судеб, с кладоискателями и узнала обо всех домах с привидениями. В Порт-Луи, в этом шумном и вонючем лабиринте китайских кварталов, она чувствовала себя как дома. Она знала, какой птичий двор надо пересечь, чтобы отыскать старого сына Поднебесной, у которого припрятаны самые изящные в мире чайники или самый чистый контрабандный шафран. Она бесстрашно вела вас в самую темную дощатую хижину Тру-Фанфарон, где перевозчик золота и драгоценных камней полировал изящные украшения в парах опиума подпольной курильни, расположенной в соседнем подвале. По вечерам она возвращалась домой, покрытая пылью и довольная. Раздражая всех, она утверждала, что индийский поселок Маэбур на юго-востоке в тысячу раз краше и интереснее, чем север острова, запроданный туризму, где большая часть цивилизованных островитян проводит выходные дни в своих элегантных бивуаках. Из Маэбура она возвращалась с охапками блестящих сари, с разноцветными пластмассовыми или стеклянными браслетами, с мисками, расписанными кричащими цветочками, с керосиновыми лампами и старинными тетрадями. О том, что она вернулась из Маэбура, можно было догадаться по запаху, который стелился позади нее. Мадам де Карноэ ездила в Маэбур только один раз за всю свою жизнь, да и то чтобы увидеть музей, который устроили в красивом доме семьи Робияр.
Бени всегда будет помнить об этом странном увлечении собирательством на маленьком пляже западного побережья, где в XVII веке голландские корабли Питера Бота, возвращаясь из Китая, потерпели крушение, снесенные на подводные скалы жестоким ураганом. Морин как будто при этом присутствовала, она в подробностях рассказывала о крушении кораблей, груженных фарфором, специями и шелками, об ужасном вое ветра, о треске кораблей, разбивающихся о скалы, о воплях моряков, выброшенных в открытое море, и особенно — о звоне бьющейся посуды, этих изящных фарфоровых изделий эпохи Мин. И Бени тоже почти видела и слышала все это в тишине маленького залитого солнцем пляжа, в тишине, которую едва нарушали крик птиц и шум прибоя.
Там, напротив, на месте кораблекрушения, ныряльщики нашли обломок «Банды» — корабля, на котором Питер Бот встретил свою смерть. Они поднимали со дна блюда, тарелки, фарфоровые вазы трехсотлетней давности, чудом оставшиеся целыми, защищенные от морских течений весом пушки, поглощенной мадрепоровыми кораллами. Но все, что было разбито штормом, время от времени поднимается со дна и выбрасывается на пляж ураганами, которые перепахивают море.
Внимание Морин, собиравшей раковины, как-то случайно привлекли осколки белого фарфора с голубым рисунком: некоторые обломки были размером с ладонь, а некоторые — с ноготь и разной толщины, в зависимости от того, были ли они от изящной чашки или же от массивной вазы. Они застряли на отмели у подножия скал после низкого прилива и были покрыты легкой пеной водорослей или наросшими кораллами; на некоторых кусочках, очищенных сухим песком, проступали рисунки цветка, арабески или рыбы, а их неровные края, отполированные за века морем, были гладкими на ощупь.
Часами Морин и Бени бродили по пляжу, вылавливая осколки эпохи Мин, радостно вскрикивая при каждой находке, пытаясь по крошечному кусочку пазла восстановить целый предмет. Увлеченно перебирая песок, они забывали о силе солнца, которое сжигало им плечи и спины. Свои сокровища они складывали в увесистые сумки и приносили в «Гермиону» под яростным взглядом Лоренсии, которая не понимала, зачем захламляют дом этим сором — разбитыми тарелками.
Однажды ночью Бени приснился молодой китаец с длинными усами эпохи Мин, он рисовал рыбу на тарелке, которую она нашла невредимой. Она видела, как под тонкими пальцами и гибкой кистью рождается рыба. Нежным и певучим голосом китаец сказал ей: «Ты ее найдешь, это мой подарок». Похоже, чтобы понять китайский язык, достаточно видеть сон.
Даже отдыхая, Морин Оуквуд никогда не сидела нормально на стуле или в кресле. Она или растекалась, или складывалась — ноги на сиденье, колени под подбородком. Но чаще всего она устраивалась на полу по-турецки.
Морин Оуквуд курила. Она делала для себя и для Ива любопытные сигареты в виде конуса и набивала их странным табаком, который доставала на побережье Генриэтты, закручивала их в большие листы рисовой бумаги, привезенной из Лондона, а вместо фильтра вставляла маленький кусочек свернутого картона. Мадам де Карноэ удивлялась: что это, еще одно проявление оригинальности или же глупая скупость — ведь на острове продавались все сорта сигарет в любом табачном магазине у обочины, не говоря об изготовленных у китаянки из О-ба-при. Морин Оуквуд со сладострастием вдыхала дым из зажатого кулака, и это делало ее мечтательной или смешливой, сентиментальной или даже музыкальной, когда как.
Морин Оуквуд играла на ситаре. Поздно. Ночной ветер иногда приносил музыкальные фразы речитатива, рождающегося под ее пальцами, из маленькой беседки на берегу моря.
Три следующих года Морин Оуквуд наотрез отказывалась присутствовать на приеме в честь 14 июля, который давал французский посол именитым франкомаврикийцам.
Также Морин Оуквуд не видели на балу Додо, хотя ее новая семья имела бронируемый из года в год прекрасно расположенный столик.
Вместо этого Морин Оуквуд заводила очень странные знакомства, не считая старого Малколма. Ее замечали на пляже Тамарена, она купалась среди молодых индусов, с которыми была на «ты».
Видели также, как Морин Оуквуд разговаривает по-английски с дядей Гаэтаном Шейладом. Они сидели рядом на бетонном основании фонарного столба, прямо перед китайской лавкой О-ба-при. Пьяница фамильярно клал руку на плечо своей новой внучатой племяннице, а та запросто говорила с ним и не воротила нос. В этом месте поворот дороги был особенно опасен, и многие родственники и друзья семейства Карноэ, чье внимание отвлекалось на зрелище этого неуместного единства, подвергались угрозе столкновения.
