Дик Портер - Преданное сердце

Вернувшись в гостиницу «Николай», мы решили заглянуть к Вере Петровне. В ответ на наш стук она крикнула по-русски: "Кто это?" Мы назвались, открыли дверь и остановились на пороге. Вера Петровна была одна.

— А почему так рано? — спросила она. Мы объяснили.

— Ах, бедные господа! Вам, наверно, грустно, да? Да, настроение было так себе.

— Ну, проходите! Или вы собираетесь куда-нибудь? Мы ответили, что нет — слишком устали, но не хотели бы, чтобы из-за нас она не ложилась спать.

— Ну, чепуха! Еще рано. Проходите! Садитесь!

Мы вошли и сели.

— Что вы будете пить?

Не успели мы ответить, как она громко позвала:

— Эй, Миша, что ты делаешь?

— Мою посуду, — донесся Мишин голос, должно быть, из кухни.

— Водка у нас есть? — спросила Вера Петровна.

— Есть, — ответил Миша.

"Выпить водки сейчас было бы в самый раз", — подумал я.

— Принеси!

Миша выглянул из-за двери, чтобы посмотреть, кто пришел, и через минуту принес бутылку водки и четыре рюмки. До этого мы с ними и с их друзьями пили только чай. Вере Петровне и Михаилу Владимировичу было за шестьдесят; они были знакомы чуть ли не со всеми русскими, жившими в Сан-Франциско, и часто приглашали в гости. Квартира их занимала почти весь первый этаж, но в других комнатах мы с Уэйдом не бывали, только в гостиной. Наш рассказ об испорченном вечере вызвал у них живейшее сочувствие. "Так бывает", — говорили они и пытались утешить нас, как могли. Хотя мы и раньше часто беседовали с ними, но даже не знали, откуда они родом, — эмигранты иногда болезненно относились к таким разговорам. На этот раз я все же решил спросить.

— Мы из Тулы, — ответила Вера Петровна без тени смущения. — То есть, это я жила в Туле, там мы с Мишей и познакомились. А Миша вырос в Ясной Поляне.

Ясная Поляна! Просто невероятно! В школе переводчиков мы уже успели узнать, что это было имение Толстого. Неужели этот человек, Михаил Владимирович, который просил называть его Мишей, жил рядом с Толстым?

— Как вам это удалось? — спросил я.

— Мой отец работал там управляющим.

— А Толстого вы знали? — спросил Уэйд.

— Я видел его почти каждый день.

— Ну, и какой он был?

— Как когда — то веселым, то грустным, но настроения эти проявлялись у него ярче, чем у других людей.

Стены гостиной были увешаны иконами и фотографиями; на одном из снимков был изображен Толстой.

— Расскажи, как ты учился у Толстого в школе. И про тот случай, — сказала Вера Петровна.

Миша тяжело вздохнул, взял бутылку и налил еще по одной.

— За ваше здоровье! — Он поднял свою рюмку. — Да, тот случай в школе… Пожалуй, это был самый неприятный момент в моей жизни. Собственно, со мной-то ничего плохого не случилось, но вот то, что я так жестоко обидел его…

Он помолчал, потом заговорил снова:

— Надо вам сказать, что Толстой — разумеется, мы называли его Лев Николаевич — любил учить крестьянских детей. Он писал для них учебники, а еще время от времени устраивал школу. Когда он был помоложе, то учил детей самым разным предметам, но я его застал уже восьмидесятилетним стариком, и на уме у него тогда была одна религия. Занятия проводились по вечерам, в библиотеке. Мне он тоже разрешил их посещать, хоть я и не был из крестьян. В классе было пятнадцать учеников, Толстой роздал всем по своей брошюрке, которая называлась "Христово учение в изложении для детей", и мы вместе изучали ее. Он читал что-нибудь из этой книжки или беседовал с нами, а мы повторяли за ним. Толстому все это доставляло удовольствие — он считал, что так он спасет нас. Мы, конечно, старались как могли. В конце концов, он был для нас барином, а значит, высшим авторитетом.

Однажды — помнится, это было весной 1907 года — я играл с крестьянскими детьми позади зарослей акации. Вообще-то, эти дети были поставлены следить за лошадьми, но большую часть времени проводили в разных забавах. Мы только что научились всяким нехорошим словам и в тот день, разумеется, упражнялись в них изо всех сил. Сейчас я не буду их повторять, но вы легко можете себе представить, что это были за слова. Мы соревновались в том, кто кого хуже обругает. Неожиданно из-за кустов акации вышел Толстой. "Я слушал, — сказал он. — Я вас слушал. Как же вы можете ходить ко мне на уроки и в то же время говорить такие слова?" Наверное, он обращался ко всем, но я был уверен, что он смотрит на одного меня. Мы стояли и молчали. Толстой повернулся и пошел прочь. Ни раньше, ни потом я не видел, чтобы кто-нибудь был так удручен и подавлен.

Миша снова наполнил рюмки.

— Расскажи про Софью Андреевну и Черткова, — попросила Вера Петровна.

— Не хочу сплетничать, — сказал Миша.

— Что значит сплетничать? Толстой умер еще в 1910 году.

— Все равно, эта история показывает Толстого с такой стороны, о которой мне неприятно говорить.

— Потому-то она и интересна, — сказала Вера Петровна. — Случилось это незадолго до смерти Толстого. В Ясной Поляне тогда гостил некто Чертков, и Софья Андреевна, жена Толстого, почему-то решила, что у графа с этим Чертковым любовная связь. Своими опасениями она поделилась с доктором Маковицким и вообще рассказывала об этом направо и налево. Кто знает, может быть, в ее фантазиях и была доля истины. Как бы то ни было, она стала за ними следить и выяснила, что Толстой с Чертковым встречаются в сосновом лесу. Поэтому всякий раз, когда Толстой уходил на прогулку, она отправлялась его искать. Она спрашивала детей, не видели ли они графа и был ли Толстой один или с каким-то мужчиной. Однажды она и у тебя спросила, Миша.

— Она была просто вне себя, — сказал Миша. — Казалось, она потеряла рассудок. Возможно, между Толстым и Чертковым и вправду что-то было. Мне неприятно думать об этой стороне их жизни.

— А где вы были, когда Толстой умер? — спросил я.

— В Ясной Поляне.

— Вы присутствовали на похоронах?

Миша кивнул.

— Большие были похороны, таких я никогда не видел. Они длились целый день. Толстой умер в Астапове, и когда поезд с его телом подошел к нашей станции, еще не рассвело. На перроне уже ждала толпа: жители Ясной Поляны и Тулы, студенты из Москвы, разные делегации. Когда сыновья Толстого вынесли гроб из поезда, мы пропели "Вечную память". Женщины плакали. Тысячи людей пошли за гробом к дому. Вокруг было полно фоторепортеров и полицейских в штатском. Гроб установили в кабинете Толстого. Прощание началось около полудня, и в течение трех часов мимо гроба шли люди. Когда подошла моя очередь и я оказался рядом с Толстым, меня поразила его худоба и какое-то вытянутое, восковое лицо. Он не был похож на того Толстого, которого я знал. Примерно в три часа дня вся процессия вновь последовала за гробом на опушку леса, к месту, где Толстой завещал себя похоронить.