Александра Соколова - Просто мы научились жить (2010-2012)
– Ты не должна была вообще с ней разговаривать! Как ты додумалась начать общаться с этой тварью?
– Я с ней не общаюсь! – Оправдывалась в ответ Женя. – У нас есть общее дело, и только.
– А что, больше Леку поискать не с кем? Надо обязательно искать ее с мразью, из-за которой погибла Олеся? Из-за которой мы тебя чуть не потеряли? Она – самая лучшая кандидатура на партнера по поискам, да?
Они орали друг на друга, возвышаясь над столом, и не обращая внимания ни на Жанну, которая была давно привычна к взрывному характеру Сергея, ни на Макса, который спокойно стоял поблизости и готовился в случае чего разнять.
– Есть другие идеи? – Спросила Женя, сжимая губы в узкую полоску и опираясь руками об стол. – Хочешь сам со мной поехать?
– Делать мне больше нечего!
– Ну а если нечего – тогда не умничай, ясно? Я ничего не забыла. Ничего, слышишь? Я ненавижу эту гадину не меньше твоего, и никогда не забуду того, что она сделала. Но сейчас у меня есть цель, и она единственная, кто может помочь мне на пути к этой цели, ясно? И вместо того чтобы орать на меня, мог бы сделать что-нибудь более конструктивное.
– Конструктивное? – Сергей задыхался от ярости. Он подошел к Жене, встал рядом и она инстинктивно отпрянула – столько злости исходило от его большого сильного тела, столько гнева излучали глаза. – На тебе конструктивное.
– Я был там, когда она тебя бросила. Я сидел рядом с твоей кроватью и видел, как у тебя из глаз не слезы катятся, а словно бетон сыплется – крошками. Я держал тебя, когда ты кровью блевала от боли, от душевной боли, твою мать! Я приезжал к тебе в больницу и мы с Максом пинками заставляли друг друга заходить в твою палату, потому что сил никаких не было смотреть на твои мертвые глаза! Она же убила тебя, убила, как ты не поймешь? Ты не помнишь себя, наверное, не помнишь, какой ты была до нее, а я помню! Помню тебя живую, и то, что ты сейчас – это нечто совсем другое, уж поверь мне. Тело твое мы спасли, а вот душу не сумели.
Он орал ей все эти слова прямо в лицо, а она стояла, растерянная, чувствуя, как ноги ее приросли к полу, не в силах даже пошевелить пальцем, рукой, отвернуть голову.
– И я был там. Я был там, когда она умирала. Леся и ее нерожденный ребенок. Я стоял под стеклянными дверьми операционной и молился, твою мать. Молился, не веря в этого дурацкого бога и не зная ни единой молитвы. Если бы надо было встать на колени – я бы встал. Если бы надо было биться лбом о пол – бился бы. Только это ни хрена не помогло! И потом вышел врач, чертов врач, и он шел ко мне, а мне казалось, что он удаляется, удаляется, удаляется, потому что я уже понимал, что он мне скажет. Не верил никогда в эту сентиментальную чушь, но понимал, черт возьми! И он сказал именно то, что я уже понял. Что Леся умерла. Ребенок умер. Из-за этой гадины мы потеряли тебя наполовину, а ее целиком, слышишь? Целиком!
– Серега, хватит! – Вмешался Макс. – Не одному тебе было больно.
– Но ее там даже не было! – Сергей обернулся и орал теперь на Макса. – Она свалила молча, убежала – как всегда. А мы остались. И мы занимались похоронами, выбирали этот чертов гроб, и забирали… Олесю. И мы, твою мать, вдвоем решали, хоронить ли ребенка отдельно или пусть лежат вместе. И мы по очереди караулили ее родителей, которые чуть не умерли от горя, а Янка сидела с близнецами и каждые полчаса пряталась в туалете чтобы порыдать, потому что не знала, не могла им объяснить, что произошло и почему у них больше нет Олеси, и что она уже никогда не вернется.
– Я не могла остаться! – Крикнула Женя, отступая и трясясь от слез. – Ты обвинил меня в ее смерти.
– Мне тоже было больно! Я потерял друга! А ты ухватилась за первую попавшуюся возможность слинять, и с успехом это осуществила.
– Ты правда думаешь, что мне было легко? – На Женином лице читался неприкрытый ужас, словно вместо ее друга рядом вдруг оказался незнакомый человек, жестокий и безжалостный.
– Я говорю, что и нам было нелегко тоже! – Сергей снова обернулся к Жене, схватил ее за руки и уже не отпускал. – Я тебя очень люблю, Джен, и мне было очень трудно простить тебя, когда ты сбежала. И я не понимаю, я не могу понять, как ты можешь теперь иметь хоть что-то общее с тварью, которая повинна в том, что произошло?
Она смотрела на него, на его руки, на выбившуюся из-под резинки штанов футболку, и чувствовала, как еще один кусочек застарелой боли зашатался внутри, откололся и всплывает наружу, царапая, оставляя синяки и кровоподтеки, и разливаясь слезами.
– Серега…
Она уткнулась в него, вцепилась в пояс и разрыдалась. И сквозь слезы чувствовала, как он крепко обнимает ее, как на ее плечи опускаются руки Макса, и уже не разобрать, чей твердый голос шепчет:
– Я с тобой, Джен. Твоя беда – моя беда, помнишь? Не забывай никогда об этом.
И мир растворился в боли, очищающей и дающей надежду.
***Когда тебе хорошо, дни превращаются в секунды, но когда тебе больно – каждый день словно бесконечность. И в этой бесконечности приходится продолжать жить – вставать утром, умываться, идти на работу и разговаривать там с людьми. И даже думать о будущем, в котором не видно ничего, кроме все той же отравляющей боли.
Инна старалась. Самым важным было, чтобы никто ничего не заметил – она держалась из последних сил, и любое сочувствие извне порвало бы струну и душа рассыпалась бы на части. Поэтому внешне все было как раньше: она приходила в офис спокойная, улыбающаяся, красивая в своей строгости, здоровалась с коллегами, проводила совещания и утверждала планы. А после садилась в машину и ехала за город, на дачу, и там долго играла с Дашей, ужинала вместе с Лешиными родителями, а то и с ним самим, и улыбалась, улыбалась, улыбалась… Она знала, что стоит прекратить улыбаться – и придет ужас. И старательно растягивала губы.
А поздно вечером, вернувшись домой, раздевалась и ложилась в постель, которую они четыре года делили с Лизой. Клала рядом ее большой махровый халат, утыкалась в него лицом, закидывала рукав от халата себе на шею, и закрывала глаза.
И приходил ужас.
Он был огромным, страшным словно медведь с когтистыми лапами, и острыми зубами, и эти зубы и когти раз за разом впивались в сердце, раздирая его на мелкие ошметки. От каждого ошметка в глаза брызгала кровь, рисуя на зрачках узоры и узорчики, прошлого и будущего, всеми силами отодвигая в сторону осознание настоящего.
Ей виделся их первый поцелуй – там, у каменной лестницы, возле солнечных часов. Первое объяснение, дрожащие Лизины пальцы. И первый завтрак вместе – обнаженными, мокрыми от жары и возбуждения, с потрясающе вкусным кофе и булочками из «Красного мака». Никогда ни до, ни после, кофе не был таким потрясающим. Никогда.
