Между прочим (СИ) - Столыпин Валерий Олегович

— Я отпуск взяла. У мамы поживём. Дети уже там.

— Отвезти?

— Не мешало бы.

— Может мы это… того?

— Тебе не совестно, Антон!

— А ты поищи безгрешных! Поклянись, что сама не изменяла.

Марина покраснела до кончиков волос, задышала часто-часто, — хам! Такой подлости от тебя не ожидала, — и в слёзы.

— Ну что ты, родная, — прижал жену к груди, — успокойся. Мы квиты.

— Идиот, придурок, ты что подумал! По себе судишь?

— Оступился, признаюсь. Это же не повод вот так сразу, — шептал, увлекаясь процессом соблазнения возбуждённый Антон, ласкающий языком мочку уха — самую чувствительную точку на теле супруги.

— Мариночка, как я соскучился по тебе. Забудь обиду. Ничего такого не было, только целомудренный флирт, игра. Тебя люблю, только тебя, — гипнотизировал её чувственный голос мужа, руки которого привычно извлекали изнутри сладкий отклик.

— Дети ждут. Антон. Зачем… это неправильно, подло…

Правильно, неправильно — какая разница, когда блаженство пронзает каждую клеточку. Затрепетала, заохала, выгибаясь дугой.

— Скажи, предатель, как дальше жить будем?

— Счастливо.

— А она? Трое в койке… не считая собаки. Выбирай, пока я добрая.

— Марин, а ведь ты так и не ответила… изменяла или нет.

— Отвези меня к маме. Неделя срок. Или — или.

— Пропадёшь ведь без меня.

— Поживём — увидим. О себе подумай.

Днём Антон исступлённо работал, старательно загружал мозг, чтобы не думать о своих женщинах. Почти удавалось. А вечера и ночи изнуряли.

Прежде необходимости загружать возбуждённые мысли в облачное пространство, озвучивать и оживлять виртуальные диалоги, не было, особенно последний год, заполненный до краёв трогательными моментами и чувственной лихорадкой, томительным предвкушением неизбежного счастливого будущего.

Ева исчезла, испарилась, оставив облако восхитительных воспоминаний и голограмму самой себя, с которой можно было флиртовать, спорить. Если бы не горькое послевкусие… не отсутствие перспективы, можно было бы переселиться в мир грёз, где заманчиво мерцали лунные блики, сливающиеся в экстазе с танцующими тенями, где свидания с Евой полны сладострастия и неги.

С Мариной в виртуальных феериях Антон встречался гораздо реже. Интимные страсти с женой в цветных иллюзиях больше походили на поединок соперников, на некую разновидность мести. Он входил в неё быстро, безжалостно, мощно, тогда как воображаемую Еву любил целомудренно, нежно, очень-очень долго, старательно и чутко добиваясь взаимности.

Женщины-призраки были полной противоположностью, но удивительно дополняли одна другую.

Выбрать единственную женщину было невозможно по сумме причин.

Антон постоянно был напряжён, взволнован, потерял аппетит. Фантомные свидания превратили его в неврастеника.

Неделя, назначенная Мариной, подходила к концу.

— Будь что будет, — выдохнул Антон, — вычеркиваю Еву из памяти: удаляю, стираю безвозвратно. Довольно с меня душевных мук и внутреннего беспокойства. В конце концов, я отец, муж. Живут же люди без страстей и романов на стороне. В церковь что ли сходить? Решено. Утром за Маринкой еду. И баста.

Попытки изгнать из снов Еву проваливались раз за разом. Стоило настроиться на свидание с женой, пробудить и настроить её милый образ, как откуда-то из темноты принималась манить тонкая, порывистая, почти невесомая девушка-тень, кружащаяся в медленном танце.

Антон просыпался, выпивал стакан холодной воды, долго держал голову под холодной струёй.

Стоило закрыть глаза — навязчивое видение повторялось. Вновь призывно взлетали над узкими плечами и россыпью волос порхающие весенними бабочками руки Евы.

— Недорого же ты меня ценишь. Неделю думал. Приехал поговорить?

— Я твой. Клянусь. Возвращайся.

— Договорились. Попытка номер два. Я делаю вид, что ничего не было, ты — что у тебя не было никого. До особого случая. Собирай ребятишек.

Антон был возбуждён, словоохотлив, радостен. В голове у него роились тысячи планов. Какое же счастье — освободиться от дурмана: просто жить, просто любить. Да-да, он вспомнил; руки вспомнили, губы: Маринка, это же с ней он впервые познал прелесть поцелуя, с ней учился любить, жить в гармонии с собой, с ней, со всем миром. Взбрыкивал иногда, поддавался порой на провокации привлекательных чаровниц, но, ни разу не переступил черту, кроме этого, единственного раза.

Ева — наваждение, испытание, морок. Переболеть нужно. Придётся лечиться. Как же иначе?

До дома оставалось проехать самую малость — три квартала.

Из переулка с папкой для эскизов и мольбертом выплыл до боли знакомый силуэт. Это была она — Ева.

Сердце остановилось, больно-больно дёрнулось, пропустило несколько ударов.

Антон не мог оторвать взгляд от видения, чуть не въехал в столб.

— Лучше бы врезался… насмерть. Ева, моя Ева!

Он только подумал мельком, оказалось — вслух.

Марина вздрогнула, побледнела, — разворачивайся. Мы возвращаемся к маме.

Обе, две…

Странная была пара. Эксцентричная, диковинная.

Она, Катенька Самохвалова (все подруги так звали), хотя теперь она была Бурмистрова — непредсказуемая, своенравная, импульсивная. Ревновала к кому ни попадя, капризничала, обижалась по пустякам, язвила, на пустом месте закатывала истерики, беспричинно надолго замыкалась в себе, но обожала своего милого до потери пульса.

Он, Родион Терентьевич (без отчества никто посторонний к нему не обращался) — весельчак и балагур, умеющий без видимых усилий любую неловкую ситуацию обратить в забавную противоположность; душа компании, эстет.

Катенька любила однотонную просторную одежду без содержания и формы, не признавала макияж и украшения, нервно курила; Родион Терентьевич — не то, чтобы франт, скорее лощёный аккуратист: брился трижды в день, раз в неделю ходил к парикмахеру, рубашки менял то и дело, ботиночки натирал до идеального блеска, даже шнурки гладил.

Она — миниатюрная, с тёмными бархатными глазками и старомодной косой, доверчивым, но печальным взглядом, тонкая и звонкая, даже теперь, будучи дважды матерью, выглядела обиженной школьницей. Он — широкоплечий боровичок, обладатель раскатистого баритона и ладоней, в которых терялась Катенькина ручка, даже обнимал её осторожно, словно боялся переломить.

— Катенька, — раскатисто басил Родион, бравший супругу на руки, чтобы поцеловать. Ты у меня… самая-самая!

Как замечательно было гонять вдвоём на великах по облакам, плывущим в лужах, прижиматься к вековым дубам спинами и целоваться, целоваться.

Родион был особенный. За ним охотились девицы, пытались заманить в силки семейного счастья. Он с удовольствием пользовался моментом, пока не встретил её.

— Как ты не поймёшь, дурёха, я согласен быть счастливым с любой девушкой. Почему бы не с тобой.

Она обмирала от наслаждения, это было заметно, но вырывалась, — отпусти, люди смотрят. Что о нас подумают?

— Знамо что — про любовь. Пусть завидуют. Лю-у-ди, я люблю Катеньку!

После свадьбы всё изменилось.

— Ты всех баб вот так, на глазах у всех, лапаешь, да, — не понимая сама, почему, кричала Катенька, забывая о том, что драматический сценический эффект значительно добавил число зрителей.

— Проходите, проходите. Жена театральную роль репетирует. Успокойся, родная. Хочешь мороженое? Говорят — сладкое успокаивает.

Родион знал, что неделя, а то и больше нервического бойкота обеспечена. Что поделать — такая она непредсказуемая. К тому же дети.

— Бросит ведь! Зачем я ему такая, — грызла ногти Катенька, — соберётся и уйдёт. Пусть не на совсем. Названивать будет, извиняться, а фоном в трубке визгливые женские голоса и весёлая музычка. Сама виновата: какого лешего было концерт по заявкам устраивать!

Подобные спектакли случались и тогда, в самом начале, когда подруги шептались за глаза, удивляясь, отчего Родион терпит её выходки и истерики, чего в ней видит такого, чего нет у них.