Эдвина Марк - Юная грешница
На заводе работает около трех тысяч человек, и он владеет Ширфул Вистас, в том или ином смысле.
Я никогда там не была, хотя хотела бы посмотреть, как выплавляют сталь. Но Эллиот все равно не разрешил бы. Ведь производство металла — грубый бизнес, а я дочь президента банка.
Рэй остановил автомобиль. Тормоза взвизгнули. Мы оказались перед заведением Энрико, местным центром красивой жизни. Здесь находился бар (в котором я никогда не была) и дешевый итальянский ресторанчик. Это единственное место для развлечений в городе, и кроме того в зале установлен музыкальный автомат. Хотя нельзя сказать, чтобы меня сюда очень влекло.
Мы вошли. Заведение оказалось довольно милым и многолюдным.
Мы присели за столик. Рэй заказал себе кубинский ром, а мне кока-колу. Тони принес бокалы и поставил перед Рэем еще две рюмки с чистым ромом. Выражение его лица не изменилось, когда содержимое одной из них оказалось в моем бокале.
Если бы он поднял шум, ему пришлось бы туго. Подростки поддерживали ресторанчик, и Тони знал это. Мы даже ели здесь их дешевые блюда.
Я огляделась. Наш столик находился на стороне ресторана. В баре сидели обычные случайные посетители, отделенные от нас шторами, сделанными из множества бусинок. Длинный зал, где мы сидели, был заполнен подростками. Музыкальный автомат трубил изо всех сил.
Восемь или десять пар танцевали (если можно назвать танцем публичный петинг). Рэй отхлебнул из своего бокала и взглянул на меня.
— Нагреется, — сказал он, указав на мой напиток. Я сделала глоток. Мне не нравится ни ром с кока-колой, ни коньяк, но у меня очень бережливая натура, а все это стоило по пятьдесят пять центов. Рэй предложил мне сигарету, но я покачала головой. (Это одна из милых черт Рэя — он не забывает на людях предложить мне сигарету, хотя знает, что я не курю).
— Потанцуем?
— Под это? — Рэй в отчаянии покачал головой. Наши вкусы в музыке сильно расходятся. Вообще я не похожа на большинство своих сверстников. Прежде всего, я люблю читать, могу сидеть с книгой в уединении в желтом кирпичном здании публичной библиотеки (в Ширфул Вистас есть все, кроме веселых аллей[1]). Но мой музыкальный вкус отличается от всех в Моронвилле — кончая Эллиотом… Или я должна сказать, начиная? Я вдохнула насыщенный табачным дымом воздух и попыталась расслабиться. Из музыкального автомата донесся фокстрот, и когда Рэй поднялся, я последовала за ним. Мне наплевать на сладенькую музычку. По крайней мере она безвредна.
Я двигалась в объятиях Рэя, и это было прекрасно, как всегда.
Он высокий, хорошо сложенный и умеет по-настоящему вести женщину. Я чувствовала напряжение его тела, когда мы прикасались друг к другу.
— Мы предположительно танцуем, — тихо произнесла я.
— А это и есть танец.
— Может, ты это так называешь… — я немного отодвинулась.
Нужно действовать поосторожнее. Если будешь слишком большой жеманницей, поползут слухи, и ты можешь погибнуть.
Рэй не был невинным. Девчонки шептались между собой, и он удивился бы, откуда я все знала. Я избегала темы секса, но мне стоило только завести разговор или позволить Рэю завести разговор о нем, и можно было развлечься, нанося удар за ударом по его последнему завоеванию (которым оказалась девочка в очках по имени Мирабелла Паар из 12-Д класса). Если бы Рэй знал, что только благодаря своему закрытому рту имеет сейчас прелестную возможность проводить время с еще одной желанной девушкой.
В день своего семнадцатилетия я решила, что в этот год обязательно стану женщиной. Но не с Рэем: он слишком много болтал.
(Насчет этого решения. Это забавное чувство. Не знаю, как другие девочки, а я всегда должна по-настоящему обдумать важные изменения. Секс — только одно из них. Но в конце концов я являюсь хозяйкой своего тела. И эта хозяйка может больше вас рассказать об остальной моей жизни.) Я точно знаю, когда это произошло. В тот вечер, когда Эллиот принес домой проигрыватель. Я знаю, маме пришлось много раз напоминать ему, потому что он (хотя и говорит, как сильно меня любит) не любит никого, кроме себя. У Эллиота есть толстая папка для записи дней рождения, годовщин и других вещей подобного рода. Ведь отчим обязательный и аккуратный человек. Но это ничего не значит.
В общем, мама (или, может, его секретарша в банке, старуха с лиловым лицом) напомнила Эллиоту, что у его любимой доченьки день рождения, и он купил проигрыватель. Конечно, поскольку аппарат должен играть, были приобретены и пластинки.
Только клерк ошибся. Вместо Лоуренса Уэлка и его большого, мягкого оркестра он дал Эллиоту Бранденбургский концерт Иоганна Себастьяна Баха. Когда отчим принес мне сверток, я вежливо поблагодарила и сняла обертку прямо при нем.
Проигрыватель восхитил меня, а пластинка озадачила. Я никак не могла понять смысл выбора Эллиота, но в конце концов поставила третью часть концерта и села.
Никогда не смогу разобраться, что произошло со мной потом.
Как будто что-то распахнулось впереди, и я стала купаться в солнечном свете. Это было все равно что слушать живую воду. Радостный, смущающий и однако строго выстроенный каскад нот. Я и не подозревала, что музыка может производить такое впечатление.
Эллиот слушал достаточно вежливо, мама вяло походила, потом исчезла в своей комнате, где села перед телевизором и стала смотреть свои программы, не мешая никому в доме.
Когда одна сторона пластинки закончилась, я выключила проигрыватель и, ошеломленная, снова села. Мне не хотелось ни говорить, ни думать. Не хотелось даже больше слушать. Для вечера было вполне достаточно.
— Что это за музыка? — спросил Эллиот, нахмурившись. Я указала на обложку пластинки, и он прочитал название, а потом рассказал об ошибке клерка, о превосходных свистках Лоуренса Уэлка.
— Завтра я верну им эту пластинку, — закончил отчим ломким голосом.
— Не беспокойся, — сказала я. — Мне нравится.
— Я не хочу, чтобы ты слушала это, — ответил Эллиот, Я удивилась.
— Почему нет?
Отчим пожал плечами, и я поняла, что он не хочет говорить.
— Кроме того, это мой день рождения. Я имею право сказать, что мне нравится твой подарок.
— Я уже рассказал тебе… Это была ошибка. Я хорошо знала этот его тон. Из-за него мы не могли делать покупки нигде, кроме скромного магазина одежды в Моронвилле, не могли покупать мясо нигде, кроме местного супермаркета, и не могли покупать лекарства нигде, кроме местной аптеки.
— Это самая лучшая из совершенных тобой ошибок. Спасибо, Эллиот.
— Послушай, — сказал он. — В Бахе нет ничего плохого. Я ходил в колледж и хорошо знаю его. Но ты должна подумать обо мне, о моем положении здесь.
— И что?
— Это выглядит не очень хорошо, Джоан. Это община среднего уровня. Только немногие люди слушают подобную музыку. Я не хотел бы, чтобы вокруг поползли слухи, будто моя дочь или даже я сам, чересчур серьезны. Пуритане! Я не могу позволить себе быть пуританином.
Позвольте мне объяснить: в своем банке Эллиот сидит в центре зала, окруженный чистейшими стеклами. Солнце освещает его лицо (стекла связаны со специальной сигнализацией, и под ногой отчима есть незаметная для других кнопка сигнала тревоги). Он является новым типом банкира. Имя и фамилия Эллиота выгравированы огромным готическим шрифтом на табличке на его столе. Под ними такими же буквами написано: «Добро пожаловать». Отчим разговаривает со всеми, смертельно боится заговорить покровительственным тоном или быть с каждым человеком разным. Он хлопает вас по спине, отвергая или принимая ваше предложение, выпивает с ребятами в задней комнате, входит в уйму различных комитетов — в комитет низшей лиги по боулингу, в ПТА, в комитет по Образованию Ширфул Вистас (некоторое время даже был председателем последнего.) Эллиот председательствует в Лиге Социального обеспечения, работает с местным Республиканским комитетом. Он популярен со своим мощным, грубоватым голосом, эффектными челюстями и слегка трепещет, когда бывает слишком эмоционален. У него даже есть документ, доказывающий это, благодарность «за активную поддержку финансового и духовного состояния общины». Документ напечатан на синтетическом пергаменте и красиво раскрашен с левой стороны. Эллиот держит его на видном месте, под стеклом своего стола в офисе. Причем текст развернут так, чтобы посетитель мог без труда все прочитать.
Большинству остолопов мой отчим нравился, некоторые в районе его боялись. Последние были умнее, поскольку каким-то образом поняли, что Эллиот презирал их всех. Всей своей злобе на себя и на людей, среди которых ему приходилось жить и возиться с деньгами, он позволял выплеснуться по вечерам. И то, как Эллиот использовал двух зависящих от него людей, было свойственно его подлой сущности. Так что мой отчим с со своими белыми губами и во своей обдуманной, хорошо контролируемой манере был никем иным, как настоящим сукиным сыном.
