Табита Сузума - Запретное

— Я пас, — я изучаю ноготь моего большого пальца и автоматически бормочу мой обычный ответ, не глядя вверх.

Но, к моему ужасу, она не понимает намека. Она не читала мое досье? Она все еще смотрит на меня.

— Боюсь, некоторые действия на моих уроках являются обязательными, — сообщает она мне.

Со стороны компании Джеда слышатся смешки.

— Тогда мы здесь на целый день.

— Вам никто не рассказывал? Он не говорит по-английски…

— И на других языках.

Смех.

— Может быть, марсианский!

Учительница взглядом заставляет их замолчать.

— Боюсь, у меня на уроках все по-другому.

Очередное долгое молчание. Я тереблю кончик блокнота, на глазах у всего класса, пялящихся на меня. Ровное тиканье стенных часов, заглушили стук моего сердца.

— Почему бы тебе для начала не назвать свое имя?

Ее голос слегка смягчился. Мне требуется минута, чтобы понять, почему. Потом я осознаю, что моя левая рука перестала возиться с блокнотом и теперь дрожит над пустой страницей. Я поспешно убираю ладонь под стол, бормочу свое имя и выразительно смотрю на своего соседа. Тот нетерпеливо начинает свой монолог, даже не дав учительнице возможности возразить, но я вижу, что она отступила. Теперь она знает. Боль у меня в груди становится тупой, а горящие щеки холодеют. Остаток часа идет оживленная дискуссия о полезности изучения Шекспира. Мисс Эзли не приглашает меня снова принять в ней участие.

Когда, наконец, звенит последний звонок, класс превращается в столпотворение. Я захлопываю тетрадь, сую в сумку, встаю и быстро выхожу из класса, ныряя в толпу спешащих домой. По всему главному коридору из классов устремляются взбудораженные ученики, соединяясь с большим потоком людей: меня пихают и задевают плечами, локтями, сумками, ногами… Так я спускаюсь через один пролет, потом другой и почти пересекаю главный коридор, когда на своей руке чувствую чью-то ладонь.

— Уители. На пару слов.

Фриланд — мой классный руководитель. Я чувствую, как из легких выходит воздух.

Седовласый учитель с пустым морщинистым лицом ведет меня в пустой класс, указывает на место, затем неловко усаживается на угол деревянного стола.

— Лочен, я уверен, ты знаешь, что это чрезвычайно важный для тебя год.

Снова нотации по поводу экзамена второго уровня сложности. Я слегка киваю, заставляя себя посмотреть в глаза руководителя.

— Это также начало нового учебного года! — ярко объявляет Фриланд, будто мне необходимо напоминать. — Новые открытия. Начало с нуля… Лочен, мы знаем, что тебе не всегда все дается легко, но в этом семестре ожидаем от тебя успехов. Ты всегда показывал отличные результаты в письменных работах, и это прекрасно, но теперь, в твой последний год мы ждем, что ты покажешь нам, на что способен и в других областях.

Еще один кивок. Непроизвольный взгляд в сторону двери. Не уверен, что мне нравится, куда заходит этот разговор. Мистер Фриланд тяжело вздыхает.

— Лочен, если ты хочешь поступать в Университетский колледж[2] Лондона, то знаешь, что жизненно важно начинать занимать более активную позицию в классе…

Я снова киваю.

— Ты понимаешь, что я сейчас говорю?

Я откашливаюсь:

— Да.

— Участие в жизни класса. Групповые обсуждения. Помощь на уроках. Действительно отвечать, когда тебе задают вопрос. Время от времени поднимать руку. Это все, что мы просим. Твои оценки всегда были безупречными. Тут жалоб нет.

Тишина.

Моя голова снова начинает болеть. Как долго это будет продолжаться?

— Ты, кажется, отвлекся. Понимаешь ли ты то, что я говорю?

— Да.

— Хорошо. У тебя большой потенциал, и мы бы не хотели, чтобы он потратился впустую. Если тебе нужна помощь, мы можем это уладить…

Я чувствую, как кровь приливает к моим щекам.

— Н-нет. Все нормально. Правда. В любом случае, спасибо, — я беру сумку, перекидываю ремень через голову на грудь и иду к двери.

— Лочен, — окликает меня мистер Фриланд после того, как я выхожу. — Просто подумай об этом.

Наконец-то. Я направляюсь по направлению к Бэкхэму, школа быстро исчезает у меня за спиной. Сейчас только четыре часа, и солнце все еще палит, яркий белый свет, отражаясь от боков машин, распадается на отдельные лучи, от бетона поднимается жар. Главная улица заполнена транспортом, выхлопными газами, резкими сигналами, школьниками и шумом. Я ждал этого момента с тех пор, как утром проснулся от будильника, но теперь, здесь, я чувствую себя странно пустым. Будто я снова маленьким ребенком сбегаю по лестнице и обнаруживаю, что Санта забыл наполнить подарками наши носки, что Санта, на самом деле, всего лишь пьяница, лежащий в отключке на диване в гостиной с тремя своими друзьями. Я так сильно концентрировался на том, чтобы убраться из школы, что, кажется, забыл, что делать теперь, когда мне это удалось. Восторга, которого я так ждал, не было — я лишь чувствовал себя потерянным, голым, будто я предвкушал что-то прекрасное, но внезапно забыл, что это. Идя по улице, сливаясь с толпой, я пытаюсь о чем-нибудь думать, о чем угодно, что можно с нетерпением ждать.

В попытке стряхнуть с себя странное настроение, я бегу по треснувшей брусчатке мимо водостоков с мусором; теплый сентябрьский ветерок приподнимает волосы на затылке; мои кроссовки на тонкой подошве бесшумно движутся по мостовой. Я ослабляю галстук, наполовину спуская узел на грудь, и расстегиваю верхние пуговицы рубашки. Так здорово напрячь ноги в конце долгого и скучного дня в Белмонте, уклоняться, пробегать и перепрыгивать через раздавленные фрукты и хлюпающие овощи, оставленные за торговыми палатками. Я поворачиваю за угол на знакомую узкую дорогу с двумя длинными рядами маленьких ветхих домов из кирпича, медленно тянущихся вверх по склону.

Последние пять лет я жил на этой улице. Мы только переехали в муниципальный дом, как наш отец уехал в Австралию со своей новой женой и перестал помогать детям. До этого мы арендовали ветхий дом на другом краю города, но в более приятном месте. Мы никогда не были обеспеченными, из-за отца-поэта, но, тем не менее, многое было гораздо проще. Но это было очень давно. Сейчас мой дом под номером шестьдесят два на Бэкхэм Роуд: двухэтажный серый оштукатуренный куб с тремя спальнями, плотно зажатый между остальными домами, с вырастающими как сорняки бутылками из-под кока-колы и пивными банками между сломанной калиткой и выцветшей оранжевой дверью.

Дорога настолько узкая, что машинам с забитыми досками окнами и мятыми бамперами приходится парковаться двумя колесами на обочине, чтобы так было легче спускаться к центру улицы, чем идти по тротуару. Выбивая из водостока раздавленную пластиковую бутылку, я медленно пинаю ее вперед, удар ботинок и грохот разбитого пластика о бетон эхом отдаются вокруг меня, вскоре к ним присоединяется какофония из лая собак, криков играющих в футбол детей и льющейся из открытых окон музыки регги. Моя сумка болтается и трется о бедро, и я чувствую, как дискомфорт рассеивается. Когда я пробегаю мимо футболистов, знакомая фигура промахивается мимо ворот, и я переключаюсь с пластиковой бутылки на мяч. Я с легкостью обвожу мальчишек в несоразмерно больших футболках Арсенала, и они преследуют меня вверх по дороге с протестующими криками. Передо мной выныривает светлая вспышка: маленький патлатый хиппи с волосами до плеч, его когда-то белая школьная рубашка теперь вся в грязи и свисает над порванными серыми брюками. Умудрившись обогнать меня, он бежит спиной вперед так быстро, как только может, и яростно кричит: