Наталия Миронина - Куколка для Немезиды
Они заговорили на английском языке, оба владели им не очень хорошо, что существенно облегчало понимание, а потом Мадлен перешла на неуверенный русский: «В родне были русские. По материнской линии. Еще в те времена, когда на русских невест приходилось по два маркиза и по два графа. Это теперь родовитых отпрысков меньше, чем русских невест!» Свиягин рассмеялся точному сравнению времен.
Пригласив гостя в дом, Мадлен Денье усадила его в удобное кресло, быстро сделала кофе, достала серебряную коробку со множеством мелких печений и, устроившись напротив, ласково улыбнулась:
– Сколько времени вы пробудете в Париже?
– Я ограничен полугодовой визой. – Свиягин разглядел мадам Денье. Это был тип француженки, знакомый ему исключительно по литературе, которую переводили в Советском Союзе и который считался советскими читателями классическим типом: темные волосы, энергичная стрижка, живое улыбчивое лицо, небольшой рост и фигура, полная, на современный взгляд, соблазнительных недостатков. В облике женщины было нечто такое, что ему напоминало о доме.
– Тогда спешить не станем. Документов не очень много – всего несколько папок. Правда, есть еще альбомы с фотографиями и каталоги. А фигурки в ящиках… я даже их не распаковывала: страшно, такие они хрупкие. Что вас интересует в первую очередь?
Свиягин знал, что изделия этой мануфактуры высоко не ценятся, за ними не устраивают охоты, а на аукционах они редко когда превышают стартовые цены. Продукция его не интересовала. Свиягину нужны были документы и фотографии, заводские книги, каталоги, эскизы и прочее.
– Я бы начал с документов. Где мне лучше с ними работать?
– Моя квартира, мой кабинет в вашем распоряжении. Если меня не будет, тут всегда есть моя помощница, мадам Обри. Она вам и кофе сварит, и поможет разобраться с ящиками.
– Мне неудобно вас стеснять…
– Я здесь не живу, у меня дом в пригороде Парижа, а сюда я наезжаю. Поэтому не волнуйтесь.
Так на несколько месяцев Свиягин стал парижанином. Предложение мадам Денье показалось ему очень удобным, поскольку в государственном архиве, который располагался неподалеку от ее квартиры, он планировал бывать два раза в неделю. Помогал ему в переводах давний приятель, сотрудник посольства.
Ночевал Свиягин в маленьком отеле, вставал в семь часов, выпивал кофе и шел пешком к дому Мадлен… Он поставил себе задачу: одну папку в неделю. Но скоро понял, что уложиться в эти сроки не получится. Поначалу пришлось рассортировать всю документацию. Отдельно сложить письма – а их набралось два огромных короба. Все бухгалтерские бумаги Свиягин складывал в большую папку – в них разобраться было практически невозможно. Фотографии, каталоги и эскизы он отложил, чтобы заняться ими в первую очередь. Все бумаги, которые его могли заинтересовать, Свиягин отдавал своему знакомому из посольства для перевода. Мадам Обри прониклась уважением к импозантному русскому, который с таким терпением изучал то, что имело отношение к истории Франции. На пятый день помощница Мадлен принесла на обед Свиягину испеченный ею лично пирог с печенью.
Владимир не поднимал головы от бумаг, только иногда выходил покурить на балкон и разглядывал Париж, как разглядывает город его коренной житель: без восторга, но с критическим умилением. Работа двигалась медленно. Из документов, переведенных приятелем, выяснилось, что в период, когда была сделана любимая статуэтка, художником на фабрике значился Шутцен, немец по происхождению. В одной из бумаг Свиягин нашел упоминание о подготовке к выставке, где первый раз появилась «Цветочница в шляпке», так официально называлась фигурка, и несколько эскизов. Обрадованный, что его расследования продвигаются вперед, он не заметил, как пролетело несколько недель. Посольский друг не успевал переводить бумаги, и Свиягин решил устроить себе выходной. Об этом он сообщил Мадлен Денье.
– Меня завтра не будет – хочу отдохнуть, прогуляться по городу, побездельничать. Как мне предупредить мадам Обри, чтобы она не беспокоилась из-за моего отсутствия?
– Не волнуйтесь, я ей позвоню. Если хотите, я вам покажу город. Но не настаиваю – делайте, как вам будет удобно.
Владимир пробормотал слова благодарности и достаточно неловко отклонил предложение: ему хотелось одному побродить по городу, не напрягаться разговором и не восторгаться в дежурных ситуациях.
«Париж для русских – больше чем Париж. Париж для них – это прежде всего литература: литература детства, отрочества, юности и зрелых, лишенных каких-либо уже иллюзий лет. Париж для русских – музыка, слушая которую они пытались вообразить все, чего никогда не видели. Париж – то, что недолюбили, недочитали, недоносили. Это идеалы женщин, книги, которые надо было достать, одежда, о которой мечтали, если о ней вообще можно мечтать!» Свиягин шел по улицам и с удовольствием вспоминал свою юность. Причем не то, что принято вспоминать людьми его поколения: журнал «Иностранная литература», зачитанный до дыр, или джинсы, купленные на Беговой у фарцовщиков. Он вспоминал маленькую пластиночку, которую привез отец из своей парижской командировки и которую потом родители слушали очень часто.
Свиягин шел и думал о том, что даже то поколение, которое теперь летает в Париж так же просто, как он ездил в Питер, испытывает к этому городу необъяснимо трепетное уважение, распространяющееся не только на улицы района Маре с его магазинами, но и на самые дальние закоулки. Кстати, путешественники, умудренные годами и опытом, утверждают, что Париж, совсем уже не французский, не потерял главной своей достопримечательности – дымки, жемчужно-серой, невероятно элегантной, как наряды от Живанши.
«В нас генетически заложенная франкомания! И, как ни странно, виноват в этом Александр Сергеевич со своим всеобъемлющим умным легкомыслием», – Свиягин поймал себя на ощущении душевного и физического комфорта. Он завтракал. Толпа, двигавшаяся мимо, была неоднородна, говорлива, и ее хотелось разглядывать бесконечно. Но Свиягина ждал город – он планировал попасть в Люксембургский сад, дорога туда лежала через остров Сите и собор Парижской Богоматери. А пообедать Владимир собирался где-нибудь в районе улиц Фобур.
В таких неурочных прогулочных днях есть своя прелестная необходимость. Ты перестаешь обращать внимание на время, перестаешь ему подчиняться – настоящее тебя не беспокоит, ты оглядываешься назад, чуть-чуть забегаешь вперед. Это время воспоминаний, иногда мечтаний, время молчания, дальних запахов, смутных сожалений и грусти. Самой обычной грусти, которая вдруг потребовала полной твоей сосредоточенности. Это время «пошуршать листьями», «поскрипеть снегом», время прохладной травы под босыми пятками. Время нашего обновления, без которого невозможно «завтра».
