Наталия Миронина - Куколка для Немезиды
– Одна только английская фарфоровая фабрика в Дерби имела пять периодов! Объять необъятное невозможно, поэтому, что захотелось, то и собираю!
Прошло три года, и Свиягин уже с жадностью, граничащей с милым помешательством, собирал ВСЕ. В это понятие входили простые, часто встречающиеся фигурки ленинградского фарфорового завода, и порцелайновые редкости венских мастеров, и китайские вазы разной степени ценности…
В сорок лет Свиягин понял, что ничего и никого роднее безмолвных, покрытых глазурью и расписанных статуэток у него нет. В его отношениях с коллекцией была завидная стабильность, обоюдная преданность, а главное – предсказуемость. То есть все то, чего недоставало в семейной жизни. И в деловой. Фарфор был красивый, изящный и хрупкий. В то время как семейная жизнь и бизнес имели совсем другую характеристику. Шкаф с фарфором сначала стоял у него в доме, но потом он перевез его со всем содержимым к себе в офис – так обычно поступают старые мужья, которые боятся упустить из поля зрения своих молодых жен.
Иногда Свиягин «выводил» свой фарфор в свет: два раза в год его коллекция становилась украшением антикварного салона. К нему подходили восхищенные почетные гости, коллеги, рядовые посетители и, подавляя зависть, вслух удивлялись чутью, терпению и самоотверженности, с которыми он годами, не отвлекаясь на приятные соблазны, собирал свои хрупкие сокровища. Свиягин, в дорогом итальянском костюме, поблескивая золотыми очками на кончике носа, привычно горделиво всех благодарил за внимание к его скромной персоне и без устали рассказывал, с чего начиналась эта коллекция.
– Чистая случайность, чистая случайность! – Свиягин разводил руками. – Открываю коробку, оттуда выскальзывает что-то в вощеной бумаге. Хорошо, что падает на ковер, я поднимаю – а это дивная фигурка, причем личико не идеальной красоты, но… – Тут Свиягин подводил слушателя к заветной полке. – Индивидуальность. Что самое главное в человеке, то и в статуэтке главное: непохожесть, неповторимость, особенность.
Слушатель прослеживал за рукой Свиягина и видел небольшую фигурку девушки-цветочницы в широкополой шляпе, с плетеной корзиной в руках. Ничего примечательного в этом фарфоровом подобии Элизы Дулитл не было. Единственное, что бросалось в глаза, – странный, немного крупный для красивой статуэтки носик. Маленькая такая картошечка на изящном фарфоровом лице. Это делало статуэтку немного смешной и, как правильно заметил Свиягин, абсолютно индивидуальной. По подолу голубого платья шла округлая надпись: «Cler…» Дальше буквочки так тесно цеплялись друг за друга, что разобрать второе слово, скорее всего фамилию, не представлялось возможным. Статуэтка была выполнена в двадцатых годах на одной из небольших французских мануфактур, была занесена в каталог фабрики, выставлялась на нескольких выставках еще до Второй мировой войны, чему дотошный Свиягин тоже нашел подтверждение. Он почти случайно обнаружил эту статуэтку и еще несколько других в коммунальной квартире, которую осматривал с целью покупки. Потом через руки Свиягина прошли уникальные экземпляры мейсенской мануфактуры, Гарднера, Императорского фарфорового завода. Что-то он сразу перепродавал, что-то некоторое время стояло в заветном шкафу, и только после того, как цена на приобретенный предмет вырастала вдвое, Свиягин звонил покупателям, которые уже к тому времени выстраивались к нему в очередь. Желающих купить курносую цветочницу было немного, что почему-то подогревало трогательную привязанность коллекционера к статуэтке. Более того, он поставил перед собой совсем, казалось бы, недостижимую цель: разузнать, кто позировал французскому мастеру и как сложилась жизнь модели впоследствии. А что это было конкретное лицо, Свиягин не сомневался – придумать такие черты, такую индивидуальность могла только сама природа, а художник лишь скопировал ее творение. Коллекционер связался с французскими антикварами, попытался найти наследников старого фарфорового завода, запросил в архивах все материалы по выставкам начала и середины двадцатого века. По вечерам он сидел на форумах европейских собирателей статуэток. На не очень правильном английском языке пытался принимать участие в обсуждениях и, прикрепляя фотографию своей любимицы, наводил справки. Конкретных ответов Свиягин не получал, все, что ему сообщали, он уже в общих чертах знал.
Однажды на его адрес пришел большой плотный конверт, в котором было приглашение от мадам Мадлен Денье. Пресс-секретарь его корпорации, Светлана Охотникова, владевшая немецким и французским языками в совершенстве, перевела текст письма. Оказывается, в ассоциации французских антикваров мадам сообщили о мсье Свиягине, который интересуется маленькой фарфоровой мануфактурой, наследницей которой она является. Она наследница не по прямой, но после кончины всех членов семейства бумаги, документы и сохранившийся фарфор находятся у нее, и она рада будет помочь коллекционеру. Свиягин, чтобы не терять время и решить все вопросы разом, тут же связался с французскими архивистами и вылетел в Париж.
Североафриканский этнос на улицах французской столицы выглядел привычно и Свиягина уже не раздражал. В конце концов, все события имеют свой смысл и свое предназначение, и все они куда-то приводят. Надо только подождать. И потом, это проблема французов, а не русских, которым, правда, по выражению Достоевского, всегда есть дело до Пизанской башни. Дом Мадлен Денье он нашел быстро – тот находился в модном районе площади Вогезов. Судя по медной табличке, мадам занимала третий этаж с узорными балконами. Звонок, который Свиягин уже мучил минут пять, никого не заставил открыть дверь. Посмотрев на серое небо, коллекционер уже было собрался поймать такси и поехать в отель, как вдруг из маленькой машинки, с визгом остановившейся у подъезда, появилась женщина лет сорока – сорока пяти в свободной бежевой накидке, в перчатках и с внушительного размера кожаной сумкой. Свиягин давно обратил внимание, что какие бы чулки ни надела француженка, ее ноги всегда выглядят обнаженными. Мадам Денье в темном тончайшем капроне подтвердила это наблюдение.
Они заговорили на английском языке, оба владели им не очень хорошо, что существенно облегчало понимание, а потом Мадлен перешла на неуверенный русский: «В родне были русские. По материнской линии. Еще в те времена, когда на русских невест приходилось по два маркиза и по два графа. Это теперь родовитых отпрысков меньше, чем русских невест!» Свиягин рассмеялся точному сравнению времен.
Пригласив гостя в дом, Мадлен Денье усадила его в удобное кресло, быстро сделала кофе, достала серебряную коробку со множеством мелких печений и, устроившись напротив, ласково улыбнулась:
