Евгений, Джек, Женечка (СИ) - Горышина Ольга

— Так пусть приедет и посмотрит!

— Ты же знаешь, что он не приедет…

— Почему?

В голосе сына вызов. У меня в душе тоже. Нужно собраться и прекратить психовать. И не облизывать губы, будто мимолетный поцелуй мог оставить на них след. Этот нет… А настоящий, похоже, на них зацементировался и не позволял мне столько лет весело улыбаться. Не наигранно. От души, которая б не ныла.

— Потому что папа занят и не любит дачи. Ты его и так скоро увидишь, а пока договоримся не трепать ему нервы. И мне тоже. Тебе нравится, когда я на тебя ору?

— Нет.

— Так не доводи меня…

— Ты все равно орешь. Даже когда я ничего не делаю.

Орали мы оба — к счастью, по реке не побежало эхо. Нашу перепалку перекрыл шум электрички — последней. Еще пару часов и пойдут товарняки… Я уже слушала их, лежа без сна прошлой ночью.

— Это неправда!

— Правда!

Правда у каждого своя — ничего не попишешь.

— Давай жить дружно? — заговорил во мне Кот Леопольд. — Хотя бы этот месяц. Ты слушаешься, и я не ору.

— Ты мной командуешь!

— Я тобой не командую… — говорила я тихо, почти басом. — Ты меня просто не слышишь. Никогда. Поэтому я ору. И вообще-то я чуть больше тебя в жизни разбираюсь. И папу знаю чуть дольше, чем знаешь его ты. И если я прошу ему не звонить, то это лучше для тебя. Иначе отправлю тебя в лагерь, который папа для тебя выберет.

— Ты хочешь от меня избавиться?

И взгляд злой — мой, не Влада…

— Я хочу, — начала я медленно. — Чтобы тебе было хорошо. А раз тебе со мной плохо, я отправлю тебя к чужим людям, которые присмотрят за тобой, пока папа работает. Но мне кажется, что здесь тебе будет лучше и веселее. Если ты станешь наконец делать то, что я скажу…

— С нянькой? — усмехнулся Ярослав, вздергивая острый подбородок.

Весь он острый и колючий, даже его кудряшки. Когда-то он был супер-кьют, но детское очарование давно испарилось, и теперь передо мной изо дня в день предстает ежик ни головы, ни ножек… Нет, ножки иногда появляются в этом сгустке злобы, чтобы потопать на мать. Может, зря я радовалась, что малыш не бросался в магазине на пол… Капризничать нужно в детстве, чтобы подростком не качать права так нагло.

— Я в твоем возрасте приходила домой только пожрать. Если ты вылезешь из своих игрушек, то увидишь, что на даче тоже жить можно. Велосипед купим — тут у нас по дорожкам в садоводстве, как по горам получится кататься. Лодку надувную возьмем, удочку… Ты Егора бы спросил, что он делает целый день…

— Играет, когда отца нет рядом.

И снова во взгляде вызов.

— Просто замечательно! — Не подумав, я вскинула руки, затянув бедному псу ошейник. — Жизнь без цербера не жизнь, а виртуальный беспредел. И после этого ты спрашиваешь, почему я рычу, как собака. А вот потому! Пошли. Я тебе найду, чем завтра заняться. Будешь мне гамак для йоги вешать! А потом в магазин на станцию пойдем два километра ножками…

Ярослав скривился еще больше.

— Так Женька и пошла…

— Я ходила в ее возрасте со станции пешком!

— Это ты…

Да, это я. Я, кто все это придумал. И только я могу вылезти из этой реки недопонимания сухой. Если напрягусь. А я, кажется, напряглась дальше некуда. Трансформаторная будка так не гудит, как я… Как у меня в ушах… В которых до сих пор дрожит голос Сомова. И у меня дрожит все в груди — кто мог подумать, что меня будет так штырить от его близости. Кто бы сказал, что я встречу его здесь… Кто бы предупредил!

Дома я уставилась на себя в зеркало: долго смотрела, не выключая в кране воды. Сколько воды утекло с нашего расставания, а ведь болит, точно вчера… И еще больнее стало от сегодняшнего отношения Сомова — будто старые друзья встретились. Чисто мужская уверенность в том, что я все проглотила и весело побежала в новую московскую жизнь. Только бы не подумал, что у меня в ней не все хорошо сложилось. Мне не нужна его жалость, не нужна… Так и хотелось сказать своему отражению — изыди, пьяная истеричка! Не порти мне нервы, не береди раны, которые я так и не залечила за двадцать лет. Стань наконец взрослой — научись не реагировать на людей, которым на тебя плевать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Ну как прошло? — писала мне между тем Маша.

— Посидели и разошлись. Скучно.

— А ты боялась…

Чего боялась, то и случилось. Выставила себя дурой — показала парням, что какой была, такой и осталась… И уж если мне потребуется мужская рука, я одолжу ее у Алиски — ее муж меня хотя бы не знает. Нужно пригласить их на ужин. Нужно…

— Все нормально? Не поругались? С сыном?

Сообщение пришло с незнакомого номера без подписи, но оно в подписи и не нуждалось. Взял телефон у Шланга, то есть все же пообсуждали меня за глаза и за бутылкой… Ну а чего я от них ждала? Английской чопорности? Какими были, такими и остались… Гавнюками!

Покрутила телефон в руках и выключила. Никто не сказал, что я обязана отвечать на сообщения с незнакомого номера.

— Уже спишь? — пришло новое, и я снова выключила экран телефона.

Это же эсэмэска — по ней не скажешь, просмотрена она или нет, да я и не нажимала на нее — успела в уведомлениях прочитать.

Почему же так больно? Почему?

Я положила телефон на обеденный стол. Мне не нужен будильник. Меня разбудит Евгения Матвеева, а Евгений Сомов может писать мне до посинения. Через двадцать лет! А нужно было написать всего лишь одно письмо на московский адрес. Ему тогда просто не было это нужно. А сейчас мне не нужны его эсэмэски. Экран снова загорелся, но я не приблизилась к столу. Я больше не приближусь к Джеку даже на пушечный выстрел.

19. Женечка

— Мама, телефон!

Мама не телефон, мама даже глаза не продрала. Я отправляла дочку еще немного полежать, потом за сушкой на кухню, с которой Женя вернулась с айфоном. Буду плохой мамой — включу ей игрушку… Головы не поднять, как во времена самых тяжелых студенческих похмелий. Не после трех рюмок, конечно: просто уснула за час до рассвета, хотя тут сейчас ни заката, ни рассвета толком не встретишь из-за белых ночей. Французы белыми ночами называют бессонницу — вот и не уснуть из-за непрошенных воспоминаний…

После возвращения из больницы родители усадили меня за стол и устроили допрос с пристрастием, точно они могли решить судьбу Женьки Сомова.

— Какая разницы, виноват ли он?! — вскочила я с раскалившегося от долгого сидения стула. — Люди бывает что и ошибаются за рулем…

— И с выбором! — выдала мать, и отец тут же ушел из кухни.

Я села обратно, понимая, что промывки мозгов не избежать — уставилась матери в лицо воспаленными глазами. Я не плакала — они просто болели от недосыпа.

— Даже если его посадят, я буду его ждать, — выдала я до того, как мать вообще раскрыла рот.

Еще минута тишины, которая в физическом мире равнялась, конечно, всего одной секунде, но в моей голове вечность и то была б короче.

— Почему он? Неужели не могла выбрать получше!

— Потому что я его люблю, — ответила я просто.

Сказала правду, ведь правда в семнадцать лет всегда очень простая. Только родители любят все усложнять и ставить, почти не фигурально, палки в колёса.

— Ну что у тебя может быть общего с птушником!

Вот даже как… Женька превратился из поборника правды в птушника? Его историю отчисления из школы знала вся дача. В школе он просто вступился за новенького, которого травили всем классом. Подбивали всякий раз на драку. Заигрывали с восточной кровью. Надар был курдом из Тбилиси. Мама развелась с его отцом и привезла сына в Питер, чтобы у него появился шанс стать человеком. Парень говорил на четырёх языках: грузинском, курдском, русском и английском. Причём, лучше всего именно на русском, и после русской школы в Грузии мог дать фору в диктантах и сочинениях любому однокласснику, но при этом не получил за полгода ни одной пятёрки. Все попытки качать права с учителями заканчивались приводом к директору, хотя Надар даже не повышал голоса. С учителями. С одноклассниками, которые легко находили повод, чтобы к нему прицепиться, он давал отпор кулаками. Родительницы-активистки начали требовать от директора отчисления смутьяна. А директор, наверное, ждал взятку, которой взяться было неоткуда. После очередной стычки Женька заступился за Надара и попросил у класса, чтобы травля наконец прекратилась, но в итоге сам попал в немилость. После очередной драки они с Натаном оказались в милиции, откуда оба вышли с заявлением, что в школу не вернутся. Недолго думая, дядя Володя засунул обоих в автомеханический колледж, и Женьке пришлось учиться лишний год до поступления в институт МВД, которого так и так не состоялось. Но уже по другой причине — из-за аварии. Но называть Женьку птушником…