Джеймс Джонс - Не страшись урагана любви
— Почему ты не разбудила меня вчера вечером? — спокойно и как бы невзначай спросил он, когда они спустились с лестницы. Бен и Ирма сидели у бассейна и махали им.
— Ты был таким уставшим, дорогой, — ответила Лаки. — И я подумала, что тебе лучше выспаться. Вид у тебя был такой разбитый.
Что ж, что правда, то правда. Вчера он был разбит. Он снова слетел с катушек, потерял мужество, нервы сорвались. И снова образ бутылки с крошечной дыркой на дне, и он снова день за днем наблюдал, как понижается в ней уровень мужества. Вымотало, истощило до последней унции, плюс все выпитое пиво — и все это — вчерашняя охота на акулу. Сознательно пошел на акулью охоту. Зачем он это сделал? А зачем Джим это делал? Почему Джиму нравилось охотиться? Он ненавидел это. Потом, конечно, ему понравилось, понравилось сделанное, понравился произведенный эффект, когда они бросили якорь у отеля и вытащили акулу на берег. Настоящее чудовище. Одиннадцать футов десять дюймов плюс-минус пару дюймов ошибки при измерении. Так что ее честно можно назвать двенадцатифутовой. Убить ее оказалось очень легко. Проблема была поймать, не убежать от нее. Когда она почуяла кровь и начала кружиться вокруг, им пришлось за ней гоняться, чтобы поразить бразильской стрелой! Но он чертовски хорошо знал, что не все акулы такие.
Они уже подходили к бассейну, Бен и Ирма встали, улыбаясь, им навстречу, чтобы поздороваться после разлуки. Почему они не смогли быть здесь? Они говорили, что хотели бы помочь, не так ли? Будь они прокляты. Он ухмыльнулся и вырвал свою руку, так ничего и не возразив Лаки.
Но за обедом он внимательно наблюдал. Джим, конечно, был и, конечно, как всегда, ел с ними. Катамаран все еще стоял на якоре у пляжа на тихой глади моря, там, где они его и оставили вчера, перетаскивая акулу. Акулу Джим уже убрал. Наверное, продал. Из-за печени. Джим выглядел, насколько он мог судить, точно так же, как и вчера. Он встал, привычно улыбнулся и пожал руку Лаки, как всегда. Грант постарался незаметно избежать рукопожатия. Когда они сказали, что не выходят сегодня, Лаки, нежно улыбнувшись Гранту, добавила нормальным голосом:
— У нас днем встреча. И мы должны остаться.
— Вчера ты немножко понервничал, а? — ухмыльнулся Джим Гранту.
— Должен признать, да, — сказал Грант. — Несмотря на то, что пил пиво. Думаю, я бы и сегодня пошел. Но у нас свидание, которое мы не можем отложить. — Он влюбленно улыбнулся Лаки. Он решил, по крайней мере, при Джиме, не выказывать даже малейшего намека, что у него есть какие-то подозрения насчет вчерашнего вечера. Господи, мой Боже, неожиданно подумал он, бедный Хант Эбернати!
Но ведь то было совсем другое.
Наблюдая за ситуацией, насколько это было возможно, он не мог за весь, как обычно, долгий обед заметить хоть какой-нибудь симптом, какой-нибудь взгляд, признак хоть чего-нибудь ни у Джима, ни у Лаки. Иисусе, если это правда, что ему делать? Избить его? Он думал, что, наверное, сумел бы. Что он мог сделать? Избить ее? И что от этого толку? Почему американцы рогоношество воспринимают гораздо серьезнее и гораздо оскорбительнее для мужского достоинства, чем европейцы? Европейцам плевать, чихать они хотели на это. Во всяком случае, так говорят. Европейцы просто идут и находят себе девушку. Так говорят. Сразу после обеда они с Лаки ушли.
Они делали все. Практически все, что могут делать друг с другом в постели два человеческих существа, учитывая, что один из них — мужчина, а другая — женщина, и в этот день они все это делали. И все послеполуденное время они посвятили этому. Даже в первые дни их связи в Нью-Йорке они не занимались любовью так страстно, яростно, нежно, влюбленно, надрывно, как в этот день. И в большинстве новшеств инициатором, прямо-таки агрессором, была Лаки. Грант всегда был слишком стыдлив. Именно о такой любовной связи мечтал Грант — такими бы следовало быть всем любовным связям всех людей. Но в глубине сознания оставались подозрения. Могла она с ним делать такие вещи? Могла? А потом быть такой?
— Почему ты так неожиданно изменилась? — спросил он, когда они отдыхали между очередными постельными турами. Обнаженная Лаки лежала рядом и ласкала ему грудь. Неожиданно в его воображении возник образ другого мужчины, лежащего здесь с ней, делающего с ней все те вещи, которые они только что делали. Мужчина был без лица, но фигурой он подозрительно напоминал Джима Гройнтона. — Я имею в виду, что еще вчера ты была в ярости. Что заставило тебя измениться?
— Просто я решила, что все зашло достаточно далеко, — легко ответила Лаки. — Просто сообразила, что и вправду могу разбить наш брак. И поняла, что не хочу этого.
А, не хочешь, подумал Грант, но что же тебя заставило понять это, а?
— Ты настоящий мужчина, — так же легко продолжала она. — Не только в постели как хороший любовник. Но и в другом. Мне кажется, ты всерьез озабочен проблемами честности, целостности. Я имею в виду все эти дела с Кэрол Эбернати. Я принимаю то, что ты должен был меня отвезти туда. Хотя мне бы хотелось, чтобы это было иначе. Мне бы хотелось, чтобы ты мне не солгал. На самом деле мне бы больше всего хотелось, чтобы ты не трахал эту грязную старуху после меня.
— Я тебе пытался объяснить, — тихо сказал он. — Я не хотел ее обижать.
— Ну да, и обидел меня, — ответила Лаки. — Но все кончилось, Я хочу позабыть все это. Проехали. И я поняла, что ты, дорогой, мне очень нужен. — Она начала щекотать его, где нужно.
Грант молчал. Мысль о том, о другом, безликом мужчине — это уж слишком. А Хант Эбернати думал так? Но Хант и Кэрол к тому времени уже несколько лет не занимались любовью. Через секунду и он начал щекотать Лаки, где нужно. Как, почему, когда она неожиданно, так неожиданно обнаружила, что он ей нужен? Вот о чем он думал и о чем себя спрашивал.
Он снова наблюдал, теперь уже за ужином (на котором снова был Джим по приглашению самого Гранта; он скорее бы умер, чем не пригласил бы его), и потом все время, пока они после ужина пили, шутили и разговаривали в баре. Он не обнаружил ни одного взгляда, жеста, намека, который бы доказывал ему, что она, вернее, что она и Джим лгали ему, играли для него пьесу. Беи и Ирма, которые, конечно, были с ними, явно расслабились и радовались неожиданной перемене, тому, что они стали прежними любовниками, которых они знали. Он ничего не сумел обнаружить.
Но он не мог остановиться, он был убежден, что это должно обнаружиться. Позднее он удивлялся, почему это должно было обнаружиться. Но в тот момент удивления не было. Его мужественность была уязвлена, и он хотел все выяснить. В конце концов он так ничего и не выяснил.
