Аглая Оболенская - За миг до тебя
Инна и Сергей не были знакомы, их никто не представлял друг другу. Вдобавок он избегал её, а она старалась быть ровной со всеми, обходясь кивком и приветливой улыбкой. Зато Саша взахлёб хвалил нового "трудовика", по совместительству завхоза Сергея Али-Мамедовича. Какое странное отчество, перекликается с Али-Бабой и сорока сюрпризами. И сам он не совсем обычный, этот Али-Мамедович. Глубокий взгляд тёмных глаз, строго сведенные к переносице брови и беспомощная улыбка. Только Светлана Фёдоровна могла ей объяснить и отчество, и нелюдимость, и даже обидную робость. Могла, но не спешила. Кто знает, к чему это приведёт? Здесь школа, а не своднин дом, убеждала себя и, кусая губы, шла прочь.
3.
Полтора года тому назад, тринадцатого мая, они всю ночь просидели в учительской. Сергей пришёл к Светлане сам, чтобы исповедаться. И чтобы вспомнить этот день, который уже пятый раз встречал как второе рождение.
Их колонна тогда попала под массированный артобстрел. Рвались снаряды, свои и чужие, пули с визгом впивались в землю, щепили кузов корявыми иероглифами, дырявили брезент грузовика. Прапорщик Васильев отдал приказ всем покинуть машину и занять оборонительные позиции, но без его команды в бой не вступать. Солдаты посыпались вниз, глотая пыль в поисках укрытия. Серёга Абрамцев заметил вместительную воронку неподалёку от левого заднего колеса, но место до неё было слишком открытым. "Не дрейфь, прорвёмся, — это кричал его друг Али-Мамед, — в первый раз что ли?" Команды к бою так и не последовало, прапорщика ранило. Заметив, что кто-то из своих начал отстреливаться, Серёга передёрнул затвор и прицелился почти вслепую. Он не услышал взрыва. Тяжелая струя воздуха приподняла его и шмякнула о землю, засыпав щебёнкой, ошмётками сухой земли и ещё чем-то увесистым и влажным. Уши проткнула горячая спица, выпустила из головы звуки, как газ из лопнувшего шарика. Ни гудения, ни воя, ни трассирующих очередей — ничего. Продолжая автоматически жать на курок, Сергей вгляделся в немую мешанину и не увидел Али. Его не было рядом. Перестал давить на плечо приклад, значит, кончились патроны. За такой короткий миг он истратил всю обойму? И где же Али? Пыль постепенно рассеялась, уже можно разглядеть обгоревший остов кузова с тлеющим брезентом, и приближавшихся ребят из соседнего взвода, тянущих волоком что-то большое и бесформенное. Прежде чем потерять сознание, Сергей обнаружил возле правого локтя пульсирующий кусок кровоточащего мяса. Всё, что осталось от лучшего друга Али-Мамеда Кадырова, неразлучно делившего с ним пресный лаваш армянской учебки и прожженный солнцем воздух Афгана.
Друга отвезли на землю предков в запаянном металлическом ящике-капсуле без окошка. Позже Сергей узнал, что его собственную ступню тоже упаковали в этот гроб. Значит, они по-прежнему вместе, как раньше. Вернувшись домой, он поменял паспорт, взяв себе новое отчество — очень хотелось хоть что-то оставить на память о друге, кроме самой памяти.
Света решила, что больше не отпустит Серёжу скитаться. Работа в интернате — "непределанное дело", да и дети приняли его как равного, похожего на себя, но сильного и мудрого.
4.
Инина книжка вышла в свет пятитысячным тиражом. Сигнальный экземпляр ей доставили по почте на следующий день. Он разочаровал её. Тонкая коричневая обложка вместо обещанной зелёной — любимого Полиного цвета. Впрочем, и зелёный на шершавом сером картоне выглядел бы малопривлекательно. Никаких прибамбасов, ни классических, ни сюрреалистических. Инна изначально отвергла предложенные иллюстрации. Только текст и качественное оформление. Оформление хромает на обе ноги, ну а текст — время покажет. "Я истратила на тебя все наши с Александром сбережения. Лучше б детям лошадь купила. Н-да, а у нас встречают по прикиду. И лишь потом провожают… — она потеребила странички. — Так что прости, дорогая, вряд ли ты кого-нибудь заинтересуешь!"
В субботу Светлана Фёдоровна ошарашила известием:
— Вам придется подыскать другую школу, нас скоро будут расселять.
— Кто?
— Бывшие хозяева… Приезжали перед вами, территорию замерили до речки. Дом наш снесут, и хозпостройки тоже…
Новость выбила почву из-под ног, вытеснила из головы другие мысли. Выселяют, выселяют, выселяют! Надо что-то предпринять, в горздрав сходить или нанять хорошего адвоката. "А с кем ты судиться надумала, девушка? Совсем ума лишилась? Кто ты против них? Пиши хоть в комитет ООН по правам человека — лет через десять разберутся!" Горше всего было за сына — Саша привык к новому месту, на первый взгляд избавился от комплексов и, самое главное, обрел друзей. Он знал поимённо и "подиагнозно" каждого из тридцати шести воспитанников. Но дружил по-настоящему с двумя: Гариком и Танечкой — "колокольчиками". Гарик был "детским церебралом", судороги мешали ему ходить и внятно выражаться, однако он упорно передвигался сам и говорил по мере надобности. Танечка считалась старожилом, потому что попала в интернат одной из первых. Ходить она не умела вовсе, переболев в шестимесячном возрасте полиомиелитом. От смерти девочку спасли и частично восстановили двигательную систему, но на ноги она так и не встала. Её высокое и узкое инвалидное кресло с шиповаными колёсами обычно покоилось на веранде у самых перил. Танечку не пугали снег и дождь, от которых спасал покатый козырёк крыши. Маленькое задумчивое личико, уткнувшись в ладошки, пристально созерцало мир сквозь широкий просвет досчатой опоры. Иногда улыбалось, иногда выглядело смущенным — особенно девочка стеснялась за Тишу и Мушу, двух бесхитростных малышей-"зёрнышек". Они шумно радовались каждому входящему, повиснув на его руке, ноге или сумке. Наивно спрашивая: "Папа есть? Мама есть?". Быть может, это означало тоску по собственным родителям, а может — поиск оных в чужих лицах. У Тиши было красивое полное имя — Ярослав Всеволодович Вышинский и два родителя-филолога, совершенствующих иврит в Иерусалиме. А так же сёстры Мира и Софочка, дедушка и бабушка. Он мог бы продолжить династию и оставить свой след в науке-филологии, если бы не проклятая третья хромосома в двадцать первой паре. Оказывается, это она сделала Ярослава дауном и вместо Ясика, Славика или Ярика все звали его "тише ты, тише!", что впоследствии трансформировалось в Тишу. Муша была Машей, она носила очки, съезжавшие на кончик носа и время от времени сдувала давно обрезанную под корешок чёлку. Из-за сморщенного под тяжестью очков носика и прилипшей к нему верхней губки её сдувание походило на шипение. Так она и стала Мушей. Танечка обожала малышей, а их больше интересовала её кресло-каталка. Приходилось катать их по очереди.
