Всего лишь измена (СИ) - Соль Мари
Выдыхаю, поправив одежду, иду открывать. Моя дверь без глазка. Но на ней по старинке есть щёлочка, куда раньше бросали письма. Правда, ящика нет. Он давно отвалился. А вот щёлка осталась! Смотрю сквозь неё, вопрошая:
— Кто там?
Тишина, вижу тёмную ткань. Трудно понять, кто за дверью.
— Кто это? — повторяю.
И вдруг слышу голос Никиты:
— Виталина, открой. Это я.
Закрываю проклятую щель, прижимаюсь к двери и дышу. Не открою! Да как он проник? Хотя… О чём это я? Богачёв! Ведь он, как таракан, проникнет куда угодно.
— Виталин, я ведь знаю, ты там? Я пришёл поговорить.
Мои вздохи становятся глуше. Я ведь взрослая женщина, правда? Ну, что я скажу: «Не открою». Пошлю его? Лучше впустить. И послать, глядя прямо в глаза.
Замок издаёт мелодичное щёлканье, когда я его открываю. И, отпрянув от двери, впускаю того, кто пришёл.
Глава 15
Отхожу от двери, когда вижу Никиту. Как будто он может меня укусить. Он стоит в нерешимости.
— Как ты узнал, что я здесь? Ты следил за мной что ли? — усмехаюсь.
Рубашка закатана к локтю, на запястье браслет от часов. Он всегда был весьма лаконичен и сдержан. Невзирая на то, что являлся владельцем большой ювелирной сети, сам не носил украшений.
— Не знаю, почувствовал, — смотрит он так, словно и вправду почувствовал что-то. Наверное, слишком уж много я думала о нём в последнее время. Вот и накликала…
— И зачем ты пришёл? — уточняю, сцепив на груди обнажённые руки. На мне лишь футболка и брюки. Люблю этот стиль. Платья я ношу редко. Хотя Костик всегда повторяет, что мои ножки грех скрывать в брюках.
Никита виновато глядит себе под ноги:
— Поговорить. Может, впустишь?
У меня, собственно, и выбора нет. Не прогонять же его, открыв дверь? В этой квартире он был множество раз. И теперь вид его в коридоре вызывает предательский импульс внутри. Я подавляю смешок. Но Никиту одолевают те же мысли, что и меня.
— Невероятно! Здесь всё также, как и тогда. Как будто назад в прошлое, — говорит, оглядевшись, потрогав изогнутый выступ комода.
— Да уж, машина времени отдыхает, — вздыхаю.
— А я думал, ты сразу продашь её, эту квартиру, — он смотрит с печальной улыбкой. Он будто бы даже слегка удивлён.
Я хмыкаю:
— Хотела продать, а потом передумала. Решила оставить, сдавать.
«Решила отдать твоей дочери», — про себя добавляю.
Никита кивает:
— И правильно! Жилплощадь хорошая. Мало ли что. Пригодится!
Я, вскинув бровь, говорю:
— Мало ли… что?
— Ну, в жизни всякое бывает, — кивает он, — Мне ли не знать.
На кухне осталась посуда. Те самые чашки стоят под стеклом. Я запретила квартирантам их трогать. Купила другие, чтобы они могли пользоваться. Будто чашка Никиты священна. Ей Богу, вот дура! Теперь, даже стыдно. Но я достаю её, ставлю на стол.
— Вода из-под крана, надеюсь, что мы не отравимся, — усмехаюсь, набрав в чайник воды.
Никита стоит у окна. В этой маленькой кухне он всегда был как слон. А теперь у него седина, у меня — возрастные морщины. В общем, оба истерзаны временем! Он отводит гардину:
— Сколько веков пройдёт, а Нева будет течь.
— Это точно! — согласно киваю. Навожу нам обоим бодрящий напиток, — Ты с сахаром пьёшь?
Он, обернувшись, слегка улыбается. Типа «глупый вопрос задала». Я же помню, что да! Две чайных ложечки — норма. А я? Я пью без.
— Как там, в Канаде? — решаю начать разговор.
Никита, присев, отхлебнув черный кофе, бросает:
— Я там пробыл недолго. Гостил у друзей.
— А я полагала, ты жил там, — удивляюсь в ответ.
Он отрицательно машет:
— Нет! Там хорошие клиники. Природа красивая, лес.
— Клиники? — я уточняю, решив, что он ездил туда из-за сына.
— Да, — произносит устало, — Вот только боюсь, что лечение вряд ли поможет вернуть всё на прежние рельсы.
— Ты про сына? Он, наверное, взрослый уже, — улыбаюсь, припомнив, сколько ему тогда было. Семь, кажется? А теперь? Тридцать лет! Говорят, астма с годами проходит. Может быть, у него не прошла?
Никита, отпив, смотрит в стену:
— Он умер.
У меня перехватывает дыхание. Ставлю чашку на стол:
— Ч-то? — говорю, как в замедленной съёмке.
По лицу у него будто спазм, пробегает волна.
— Он умер спустя пять лет после того, как мы переехали. Это был несчастный случай.
— Никита, — роняю, — Мне искренне жаль!
Короткий смешок, долгий выдох. Он продолжает рассказывать, хотя я не просила об этом. Но сижу, затаившись, понимая, что каждое слово как нож, который застрял в его горле.
— Мы переехали в Гагры. Там было очень красиво. А главное воздух! Морской, одновременно, горный. Митька любил море. Очень любил! А ещё постоянно просил меня сводить его в горы. Мать запрещала ему ходить в одиночку. Опасно там, даже взрослому. Не то, что ребёнку. А он был ребёнком.
Я придвигаю к себе чашку с кофе. Вцепившись в неё, как в спасительный круг. Речь Никиты обрывиста. Знаю, что он приближается к самому страшному. Так хочу выкрикнуть: «Стой! Замолчи». Только… Может, ему это нужно? Рассказать мне всё то, что так долго скрывал.
— Как-то раз мы поссорились с Адой. Сильно поссорились! Она обвинила меня в том, что я не уделяю ей и детям внимания. Я как раз строил новый завод возле Сочи. Я в порыве эмоций сказал, что не будь у нас Митьки, и мы бы давно развелись. Только он меня держит, насильно. В общем, — Никита, пригнувшись, трёт лоб пятернёй. И хмурится так, будто память об этом причиняет ему нестерпимую боль.
— Он всё слышал? — пытаюсь помочь. Угадала!
Кивает:
— Подслушивал. После сбежал! Сам отправился в горы. Наверно, винил себя в том, что мы с матерью ссоримся. Думал, что это всё из-за него.
Никита опять замолкает. Я думаю… Что? Он упал? Он сорвался с горы? Заблудился? Его съел дикий зверь? Укусила змея?
— Он забыл ингалятор, — произносит Никита, — Всего одно это могло бы спасти ему жизнь.
Ощущаю, как слёзы текут по щекам. Боже! Ведь он был ровесником Тохи. Я даже представить боюсь, если бы мой милый мальчик погиб. Я бы точно тогда наложила на себя руки.
Тянусь. Прижимаю ладони к запястью Никиты. Чувствую пальцами пульс, что клокочет под кожей.
— Мне так жаль.
Он молчит. До сих пор погружённый в глубину своих мыслей. И вдруг. Его пальцы сжимаются. А вторая ладонь накрывает мои, разом обе.
Я понимаю, что это касание — первое наше, спустя двадцать лет. И смотрю на сплетение рук, продолжая беззвучно плакать.
Он шепчет:
— Спасибо, — и продолжает, уже чуть спокойнее. Будто самое страшное оставлено им позади, — Ну, а после… У Ады случилась депрессия! Алёнке тогда было восемь. Я нанял нянечек, тёщу позвал. Самому мне приглядывать за дочерью было трудно. Я был всё время в разъездах. Только работа спасала! А дома… Я просто с ума сходил! Глядя на Митькины вещи. Винил себя очень. Себя, не её.
— А она, вероятно, винила себя? — рискую озвучить.
— А, может, меня, — отвечает Никита, — Она стала пить. Совсем распустилась! Перестала следить за собой. А однажды, когда она спьяну так испугала Алёнку, что у той начался нервный срыв, мне пришлось запереть её в клинику.
— Что она сделала? — хмурю я лоб. Неужели, она угрожала ребёнку?
— Она пыталась покончить с собой у неё на глазах. Порезала вены. Испачкала кровью постель. Я вернулся домой, — Никита болезненно жмурится, — А Алёна в крови. Я был напуган! Она просто плакала. Кричала: «Там мама! Она умирает». Это был просто ад.
На столе наши руки лежат друг на друге. Как будто иначе нельзя. Словно прерви я телесный контакт, и слова прекратятся. Я чуть пожимаю запястье Никиты.
— Но ты же всё выдержал. Ты молодец! А где сейчас дочка? Ей уже…
— Двадцать семь, — он с теплотой усмехается.
«Надо же, взрослая», — думаю я. Ей было три, когда мы повстречались. Затем отношения, после — разлука длиной в двадцать лет.
— Она сейчас здесь, или там? — уточняю.
