Полынь-ягода - Светлана Геннадьевна Леонтьева
Агата заснула крепко прижавшись к Донжу. Так, чтобы не осталось ни одного миллиметра зазора между их телами. Пышная грудь Агаты разметалась. Донж был большим и тёплым. И в его ладони могло уместиться всё лицо Агаты: щёки, лоб, нос, чуть приоткрытый рот. И влажное дыхание. Тёплое, как у овечки. Во сне Агата и Донж несколько раз, снова и снова раскидывались телами, вжимались в друг в друга. Общаясь на языке неугомонных тел.
Вот бы вцепиться в него руками, ногами, обвить бы его и не отпускать никуда. Никогда. И умереть в один день.
…Дед Иван ещё за неделю до ранения был в бою. Деревня какая-то неказистая, он даже название не запомнил. То ли Теша, то ли Тёща. Немцы отчаянно сопротивлялись. Жгли дома, сараи. Пахло гарью, дымом, горелым мясом. И вдруг в крайней избе он увидел мальчика, тот сидел на корточках за камнем. Поле, рощу, белую зимнюю дорогу Иван не запомнил, а только круглый камень на окраине и мальчика, неподвижно сидящего. Наверно, мёртвый? Потому что мальчик сидел, скрючившись, неподвижный. И вдруг Иван заметил, что фриц целится в ребёнка, именно специально хочет выстрелить, гад. Что ему ребёнок-то сделал? Лучше бы свою шкуру спасал! Иван прижался к стене избы, единственно целой, зажмурился и от живота от всей души полоснул в сторону фрица. Тот повалился на бок, морда наглая, но, видимо, успел-таки выстрелить. Но попал не в мальчика, а в молоденького солдата, выскочившего из укрытия. Иван ринулся к мальчику, взял его на руки, прижал и кинулся в силосную яму за огородом потому, что раздался выстрел. Этой фашне отчего-то мешал ребёнок, и они хотели непременно его уничтожить.
— А хрен вам!
Мальчик был жив, не ранен, не покалечен, просто напуган сильно. Иван прижимал его сильнее и сильнее, как словно Витеньку своего. И слёзы покатились сами из глаз. Рядом лежал убитый солдатик. Иван посадил ребёнка возле дровяника и стащил с себя разорванные ботинки. Затем по-деловому разул убитого, на нём были тёплые валенки, совсем новые, овечьи. Это было необходимо, чтобы жить, потому что ноги мёрзли каждый раз, как ватные. Мальчик упорно смотрел как Иван обувался, поглаживал голенища
— Ни чё, ни чё, нам ещё с этим вот товарищем в бой идти.
— Так он же мёртвый! — в ужасе прошептал мальчик. — Как вы с ним пойдёте?
— Как, как с криком ура! У него валенки-самоходки!
— Волшебные? — спросил мальчик.
— Тёплые!
— Тебя как зовут?
— Коля…
После боя бойцы сели у костра греться. Стали топить снег, кто-то достал тушёнку, бросил в котелок. Коля ел жадно, шмыгая носом.
— Куда мальца-то девать?
— Куда, куда, дадим винтовку и до Берлина! — пошутил веселый веснушчатый сержантик. — Да, Николай?
У мальчика были огромные синие глаза. Иван запомнил этот пронзительный недетский взгляд. И тощие руки. Белые, как кишочки.
Ночью Коля спал рядом с Иваном. Но в детдом мальчика не успели отправить. Его убили фрицы. И свалили в яму. Ту самую могилу, где два дня лежал израненный Иван.
Они оба долго летали по небу. Как ангелы. Ангел Коля. Ангел Ваня. У ангелов нет возраста. Они уравнены. У них даже нет тела. Они воздушны.
Они слышат слухом убитых. Видят глазами сожженных.
Агата неожиданно для себя начала писать письма.
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
…А до меня — глухослепой — мой дед вдруг взял и докричался!
Из той могилы под землёй, из-под плиты, асфальта массы.
Из-под травы, кустов, шмелей, что вьются скопом все, в прозрачных
предлетних платьях. Из корней,
его пронзивших тополей.
А крик был сумрачным, горячим! Он дымом пах тугим, табачным.
Надолго, больно и про нас. Пока мы помним запах, цвет,
пока мы помним вкус, слух, зренье.
Так просто этот весь запас забыть на век, на год, на час,
забыть однажды за мгновенье.
Кто перенёс болезнь — гас свет — тот знает на вопрос ответ!
Дед докричался до меня, дозвался, довопил, доплакал,
пронзённый кольцами огня, пронзённый изнутри, с изнанки,
раздавленный фашистским танком,
а позвоночник — всклень, плашмя…
Кого прощать, либерошня? Фашист — он есть фашист, фашня!
Мой дед не даст простить, убитый! Дерев корнями перевитый!
Как детям это донести бы, рождённым в девяностый год?
Ломающим всклень монолиты, основы заповедей, плиты.
Кричи, дед, плачь им в сердце, в лоб,
в штрих-код, в сознание, пин-код.
Путь это будет, Авве Отче: молитва, вгрызшаяся в свод!
ПИСЬМО ВТОРОЕ
И ты хочешь надсмотрщицу в Освенциме оправдать? И ты хочешь простить её? Ты придумываешь балетный трюк, Стокгольмский синдром? Ты не смеешь делать этого!
Кто ты? Моя бывшая подруга:
Как со связкой гранат нам бы вместе, обнявшись.
Две сестры,
две подруги.
Не знаю, как стало,
но поделены мы на своих и не наших…
Я так сильно устала.
Нам бы хлеб преломить с луком, розовым салом.
Я — последней рубахой к тобой, с одеялом,
всё, что хочешь, бери,
всё, чтоб в жизни сгодилось!
…Но на поле мы боя, как будто с тротилом.
Ах, ты Брут мой, ты тонким стилетом мне в спину.
Мне бы в ноги упасть, о, прости мне, прости мне.
Но не так, по-другому, всё хуже и гаже:
в соцсетях, в интернете, в твоих чёрных списках!
Отмотать бы обратно на семь лет иль даже
лет на шесть. На двоих у нас только ириска,
бутерброд, сыр и спирт. Мы идём по аллее.
Защитить как тебя от меня? Так жалею…
А теперь кто мы? Кто? Кактус, зерна пырея?
Я над раной твоей руки, словно бы грею.
А тепло ль тебе, девица-красная, ясная?
Как с убитой снимаю я валенки: вязаны,
биты катаны, шерстью овечьей прошиты.
Мы не дальние, близкие самые. Язвами
расползаются швы. Ты не плачь, ты — убитая!
Эти тонкие плечи, сорочии рёбрышки,
эти губы дрожащие в полуулыбочке.
…Но последним ты выстрелом целиться пробуешь
и зажаты в горсти — не цветы, а булыжники.
Иногда Агате казалось, что ангел-Коля и ангел-дед Иван плывут над ней, шелестя крыльями, дыша в затылок. Они так и остались вместе. Большая мозолистая рука деда и хрупкая, белая рука Коли.
И Агата купила два букета, подходя к мемориалу.
Мемориалу в центре города.
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
Если бы ты знал, дедуля, что я пережила! Меня предала моя подруга Галя. У неё фамилия Фломастер. Да-да. Галя Фломастер. Она мнит себя мастером. Мастер-фломастер.
Это было страшно. Я увидела сначала Донжа. Его спину. Его родную кепку. Затылок.
