Ты – моё проклятие - Лина Манило
– Он присел на какие-то доски, закурил и сказал, что не для того растил свою дочь, чтобы всякая падаль её с пути истинного сбивала. А ещё порадовался, что дочка его оказалась такой сознательной, любящей своего отца, потому хрен мне, а не счастливое будущее.
Клим говорит это удивительно ровным тоном, а меня трясёт от количества лжи, в котором пришлось жить. Я не была тогда сознательной, я мечтала сбежать с Климом. Больше я ничего не хотела.
– И я не знаю, за каким чёртом я выжил тогда. Сейчас знаю.
Он резко подаётся вперёд, оказывается рядом, и через мгновение меня впечатывает в стену. Не больно, но ощутимо.
А Клим… он так близко сейчас, а промёрзлые глаза блуждают по моему лицу.
– Для мести? – спрашиваю, удивляясь, что ещё могу говорить.
– Не только, – проводит плечами, а пальцы исследуют моё лицо, будто бы мы незнакомцы. – А ещё для того, чтобы узнать хотя бы сейчас, кто во всём этом виноват.
Глава 20
Клим.
Маша вжата моим телом в стену, беззащитная и растерянная, и это для меня контрольный выстрел в голову. Мозги вышибает напрочь, остаются одни инстинкты. Совсем не могу управлять сейчас своими реакциями. Руки, пальцы, мысли, ощущения – всё это вообще мне не подчиняется, живёт собственной жизнью.
Будто бы кто-то схватил меня за шкирку, хорошенько встряхнул, как шейкер, и всё внутри перемешалось, вспенилось, угрожая в любую секунду разлиться вокруг полноводной рекой. Проклятие.
Но в воспалённых мозгах, затуманенных Бабочкой, – только ею, всегда только она – бьётся лишь одна мысль: «Найти долбаную Женю». Кожа ладоней зудит не только от дикого желания почувствовать Машину наготу каждой клеткой, нет. Больше всего прочего мне хочется схватить Женю за шею и заглянуть в глаза. Я почти не помню, как она выглядит, но разве в век развитых технологий сложно кого-то отыскать?
Раз плюнуть.
Наклоняюсь чуть ниже, вдыхаю аромат тёмных волос. Самая настойчивая нота, сбивающая наповал – горечь. И я дышу ею, точно наркоман, наполняю этим запахом лёгкие, складирую в себе, словно боюсь, что Бабочку снова у меня заберут.
Заберут же? Хера с два. Только через мой труп, как бы пафосно это ни звучало.
Однажды Нечаев испортил мою жизнь. И я поверил в вину своей Бабочки, поверил Нечаеву и тем самым оказался главным предателем. Поставить личную боль, обиду, слова врага во главу угла – это ли не предательство? Самое настоящее.
Я потом подумаю, что со всем этим делать, потом решу. Сейчас мои пальцы сжимают и надавливают, оглаживают и дрожат от напряжения в каждой мышце. И я больше не способен ни о чём думать, кроме как о губах, снившихся мне все эти годы – губах, которые сейчас в опасной близости от моих.
Рывком, не давая Бабочке шанса меня оттолкнуть, я атакую её рот. Затылок в моей власти, а волосы на ощупь точно такие, как я помню – мягкие и шелковистые. Прикусываю пухлую нижнюю губу до тихого вскрика, слизываю боль, а на языке остаётся солёный привкус крови. И я упиваюсь им, как долбаный вампир, словно кровь – самый сладкий в мире деликатес.
Но дурман отступает, когда Маша вдруг толкает меня ладонями в грудь, и шрамы горят от её требовательных прикосновений. И это позволяет вернуть слетевшее с катушек сознание в правильное русло.
Я упираюсь лбом в прохладную стену за спиной Бабочки, а лихорадочное дыхание разрывает лёгкие, обжигает их. Такое ощущение, что в сердце кто-то вкачал расплавленный металл и оно, огромное и горячее, сейчас разорвёт грудную клетку.
Но я, мать вашу, не сдохну, пока все, кто сломал нашу с Бабочкой жизнь, не ответят по заслугам.
– Клим, – говорит едва различимо, но в тишине комнаты, в пустоте мира вокруг её голос звучит громче крика, – я должна тебе кое-что рассказать. Это важно.
Я отталкиваюсь от стены и делаю шаг назад. Безотрывно смотрю на Бабочку, а она ёжится, кутаясь в свитер, натягивает его на кисти рук, пряча тонкие пальцы, и старательно отводит взгляд.
– Вижу, что важно.
Маша вздрагивает и всё-таки фокусирует на мне поплывший взгляд, а на нижней губе выступает капелька крови. Протягиваю руку, размазываю её пальцами, а Маша следит за моими движениями, как пойманный в силки зверёк.
– Если важно, я послушаю.
– Это тебя тоже касается. Нас обоих касается.
– Тем более, – киваю, и что-то в изменившемся взгляде Бабочки провоцирует выброс адреналина: спина покрывается испариной, шальное сердце ускоряет и без того бешеный ритм, и приходится сжать пальцы в кулак, чтобы они не дрожали так мерзко.
– У меня тоже есть шрамы, – говорит, а голос похож на звон разбившейся о каменный пол хрустальной вазы.
О каких шрамах она говорит? Душевных? Или с ней тоже что-то сделали, пока я лелеял свои планы и грыз землю, чтобы добиться всего того, что имею сейчас?
Маша вдруг тянет вверх свитер, но это не похоже на эротический танец, нет. В её действиях ни грамма эротизма, ни капли похоти или заигрываний, как у клубных шлюх. Её движения больше напоминают срывание кровавой повязки со слегка зажившей раны. Бабочка не снимает одежду, она лишь слегка приподнимает одной рукой, а второй пытается расстегнуть пуговицу на штанах.
– Ты мужчина, не знаю, поймёшь ли, – бормочет, воюя с застёжкой, а у меня из лёгких весь кислород мигом в углекислоту превращается. – Но я не могу об этом говорить, я хочу показать. Может быть, если ты сам поймёшь, мне будет проще?
Она бормочет, пыхтя, и штаны, наконец, расстёгнуты. Но я вижу лишь плоский живот и тонкую талию. Маша мало изменилась за прошедшие годы – кажется, только красивее стала. Но она всё такая же хрупкая Бабочка, двадцать шесть лет назад поселившаяся в моём сердце.
– Вот, – указывает рукой на белую поперечную полоску шрама ниже пупка, а я даже моргать перестаю. Похер, если слизистая высохнет к чертям собачьим, я должен понять. – Видишь?
Я-то вижу, только мозгов не хватает
